Я заметил, как, бросив последнюю, третью, горсточку, она, распрямляясь, откачнулась и неловко попятилась назад и чуть в сторону, частыми, неверными шажками, – и не устояла бы, но дети и ещё чьи-то участливые руки вовремя подхватили её, усадили на спешно кем-то подставленный стульчик, поднесли к носу пузырёчек с нашатырём, окропили, откинув вуальку, водою лицо. Оно, отрешённое лицо её, выбелилось известково, глаза смотрели перед собой невидящим взглядом; прикрывая их и опуская вуальку, она что-то шептала бессильно… И по её, шевелящимся почти беззвучно, губам я прочитал, не сразу, не с самого начала, но распознал едва угадывающийся, сдавленный, обрывистый шепоток: «…родной мой… как же я теперь… ты же знаешь… я не могу без тебя, не могу… не могу-у!..»

И от этих слов и переполнивших меня в этот момент чувств огромной любви и такой же огромной, невыносимой боли, смешанной с острым чувством вины, и тоже огромной, моё (несуществующее!) сердце – мне почудилось, я ощутил это физически! – словно бы разорвалось снова, разорвалось, разлетелось, рассыпалось и разбилось вдребезги, – как если бы оно было и впрямь из тончайших хрусталя или стекла! – на осколки и мелкие осколочки, а эти осколки-осколочки затем измельчились ещё, и ещё, истёрлись в порошок, до кладбищенской пыли и праха, распылились и рассеялись, уносимые ветром, взносились ввысь, уже незримые, лишь просверкивали на солнце одинокими, прощальными блестинками-искорками, исчезая в беспредельной пустынности осиянного Космоса…

3

Кто я?

И каким образом, посредством какого канала связи, коммуницирую с вами, сам находясь сейчас здесь, – месте, которое люди на Земле спокон веку называют «тот свет»?

Что ж, я назову своё настоящее имя – то, что носил в своей, ещё недавней, земной жизни. Николай. А фамилия… Ну, пусть – Светозоров.

Николай Светозоров. Этим псевдонимом (позаимствовав девичью фамилию матери моего отца) я подписывался, публикуя время от времени, в пору (по большей части) горбачёвской перестройки, в одном столичном журнале свои рассказы, кои сочинял в промежутках между основной работой (по профессии я литературный переводчик), о чём, кроме меня, знали ещё только Ольга да парочка человек в редакции, включая редактора, которых давно уже на свете нет (как раввно и самого журнала, тихо почившего практически одновременно с кончиной Союза). То есть сегодня Ольга – единственная живая душа на Земле, кому известен реальный человек под этими именем и фамилией.

Почему я не называю настоящей фамилии?

Дело в том, что мы, и я, и Ольга, были одинаково категорическими противниками того, чтобы выставлять нашу личную жизнь напоказ, на всеобщее, как принято говорить, обозрение, для нас это было абсолютным табу. А значит, так это должно и остаться!.. Светозоров в этом смысле фамилия подходящая: не такая, конечно, распространённая, как Иванов, Петров или Сидоров, однако ж и Светозоровых в стране тысячи, если не миллионы: тут и реальному Светозорову затеряться немудрено, не то что псевдонимному…. Подобная «конспирация» (от указания названия нашего города будет, пожалуй, лучше тоже воздержаться) вдвойне нелишня, поскольку моя жена, моя любимая, которой я желаю исключительно счастья и всяческого благополучия, сейчас находится на Земле, среди людей: с их мнениями, оценками, суждениями и часто, увы, неизбежными – особенно в том, что касается чьей-либо личной жизни! – пересудами…

Кроме того, псевдонимность имеет ту сильную (и крайне чувствительную для меня) сторону, что даёт известную свободу повествованию, позволяя рассказывать о сокровенном без оглядки, максимально, насколько только возможно, откровенно. Это – как в поезде, когда, желая поделиться заветным, выговориться, облегчить душу страстным, рвущимся из неё откровением, мы порой доверяем, поведываем случайному попутчику то, что в иных обстоятельствах не рассказали и не доверили бы никому; здесь же ты открываешься и спокоен за своё откровение, зная, что с этим человеком, свидетелем твоего невольного и в какой-то степени, быть может, неожиданного даже для тебя самого, откровения, вы больше не встретитесь, и что с этим, уносящимся сейчас вместе с ним, поездом, с которого сам ты сошёл, унесётся, канет в лету и твоя нечаянная исповедь…