Не успела она договорить, как тетя Мотя, сидевшая до того вальяжно, будто командуя скамейкой, вдруг буквально подпрыгнула, словно электрический ток прошел по деревянной спинке. Ее глаза округлились, на лице промелькнуло узнавание – и радость, без тени сомнений. Она вскочила, широко раскрыв объятия:

– Ой, гляньте бабоньки, кто к нам пожаловал!.. Осип! Мой казахстанский орел!

Галина Николаевна остановилась в шаге от скамейки, прищурилась и, уперев руки в бока, пробормотала, будто обращаясь к небу:

– Ну и дела… Сколько лет на базаре воюем, а тут выясняется – родня почти…

– А чего ж ты молчала, старая заноза? – отозвалась тетя Мотя, уже оправившись от внезапного волнения. – Я ж тебя каждый раз с яиц на творог переключала, думала, у нас и так взаимопонимание имеется!

– Ага, понимание! Ты ж мне за укроп дважды сдачи не дала! – не осталась в долгу Галина Николаевна, но в ее голосе уже не было язвительности, только игра, старая и привычная, как перетертая колода карт.

Между ними, чуть растерянно, стоял Иосиф – плечистый, с авоськой, фотоаппаратом на ремешке и все тем же взглядом слегка удивленного, но терпеливого наблюдателя. Он не знал, смеяться ему или вмешаться, но вдруг понял, что сейчас происходит нечто важное.

– Вот ведь… – сказала Мотя, кивнув в его сторону. – Родился черт знает где – за пять тысяч верст, а возьми и нас, двух старых кляч, свел! Не иначе как по судьбе.

Галина Николаевна хмыкнула:

– Герой. Мост на двух ногах. Соединил явное с невозможным.

– Что, поэтом заделалась? – прищурилась тетя Мотя, но без злобы. – Дай лучше руку, будем знакомы по-настоящему.

– Галя.

– Мотя. Только ты мне с этой "Матреной" не лезь – от этого имени у меня ощущение, будто я бабка из церковной лавки. Договорились?

– А для него кто? – Галина кивнула на Иосифа.

– А для него я, можно сказать, бабушка. Не по крови, конечно, но по жизни – считай, родная.

– А я тогда буду ему крестной. Мы ж с ним на перекрестке Глинки познакомились!

Иосиф не удержался от улыбки.

– Ну что ж мы тут стоим? – спохватилась тетя Мотя, хлопнув себя в подол. – Гость в доме! Айда, стол накрывать. Я, как чувствовала, водочку прикупила.

– Да брось ты, партизанка, – рассмеялась та, что с розовым зонтом. – Мы ж все свои, знаем: сама гонишь, и гонишь не хуже заводской.

– У меня к ней, кстати, отличные грузди, – тут же подключилась соседка в в поношенной куртке, – соленые, хрустящие. Щас принесу.

– А я пирожки! – подала голос первая. – С утра напекла, как на праздник.

Иосиф слушал их с улыбкой, ощущая себя в каком-то особом бабушкином кулинарном заговоре, где уже давно все знают друг о друге, но делают вид, будто открываются впервые.

Тетя Мотя занимала одну из трех комнат на втором этаже типового трехэтажного дома. Комната у нее была светлая, хоть и тесноватая, с огромным подоконником, заставленным цветами. В соседях – мать-одиночка с угловатым подростком лет четырнадцати, вечно гремящим магнитофоном и спорящим с миром. А третья комната принадлежала женщине, что в поношенной куртке. У нее оказалось непривычное для Иосифа имя – Груша.

– За что ж вас так назвали? – не удержался он, спросив как бы между прочим.

– Это по-простецки, – отмахнулась она, – по метрике так я Агриппина.

– Знаешь загадку? – вмешалась тетя Мотя, раздвигая разболтанный стол, за которым явно не одно поколение жильцов делило жизнь и хлеб. – Висит груша – нельзя скушать.

– Лампочка, – улыбнулся он. – В первом классе слышал.

– А вот и нет, – прыснула тетя Мотя. – Это Агриппина, дура, повесилась…

Смеялись все, кроме самой Груши. Та только покачала головой и пробурчала: