И хотя здание больницы вполне заслуживало того, чтобы попасть в кадр, Иосиф решил не тратить на него пленку. Знать бы ему тогда, что совсем скоро именно здесь ему придется бороться за жизнь…

Через десяток шагов Иосиф с Галиной Николаевной уперлись в старинную арку, словно перенесенную сюда из другого времени. Беленая штукатурка, кое-где облупившаяся, придавала строению потертый, но достойный вид. Небольшие арочные проемы, колонны по бокам, тяжелая лепнина под крышей – все напоминало о довоенной архитектуре – строгой, основательной, немного тяжеловесной, но по-своему торжественной. Такой, какую Иосиф знал по черно-белым фильмам и старинным открыткам: с барельефами атлетов, в позах, полных пафоса и силы, с венками, гирляндами и надписями в духе "в здоровом теле – здоровый дух". Арка словно сошла с одной из таких открыток – настоящий вход в эпоху, где спорт был делом государственной важности, а каждое здание – монументом.

– Это стадион имени Кирова, – пояснила пожилая женщина. – Принадлежит Патронному заводу. Тут по выходным гулянья были – считай, весь город сходился.

Она даже немного выпрямилась, словно вспоминая что-то особенное.

– А ты знаешь, – добавила с заметной теплотой и гордостью, – тут, на «Кировце», в пятьдесят девятом свой первый международный матч наши сыграли. «Труд» против датчан. Победили, между прочим – пять три.

Покрытые ржавчиной ворота входа в стадион скрипели от каждого порыва ветра и оказались заперты на цепь с огромным висячим замком. Но Галина Николаевна знала лазейку. Взяв Иосифа за руку, она повела его в обход арки – туда, где за густыми кустами в заборе пряталась приоткрытая щель. Они протиснулись внутрь.

То, что предстало взору, трудно было назвать стадионом. Пустырь – вот слово точнее. По одну сторону – многочисленные, полусгнившие, обвалившиеся деревянные скамейки. На старой беговой дорожке, заросшей травой, прогуливался с собачкой на поводу какой-то пожилой мужчина.

Они хотели перейти поле стадиона наперекосяк, но недавний дождь превратил землю в кашу. Пришлось идти в обход – по беговой дорожке, где под ногами ощущались остатки утрамбованного шлака и просевшего песка.

Трехэтажные дома на улице Шухова, что тянулись сразу за стадионом, выглядели крепко и добротно. Красный кирпич фасадов потемнел от времени, нижние этажи – с отбеленной штукатуркой, местами облупившейся, с глубокими подоконниками и частыми окнами, за решетками. Они словно вросли в зелень – утопали в густых кронах многолетних деревьев. Липы, березы, клены – все это зеленое царство обволакивало дома, отбрасывая ажурную тень на стены и окна. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листву, двигались по фасадам, придавая им живое, дышащее выражение. Воздух был напоен листвой и сыростью земли.

Искать тетю Мотю им дальше не пришлось. Прямо у первого бокового дома, на скамейке у подъезда, сидели три пожилые женщины, словно сговорившись – все в белых платочках, но каждая со своей неповторимой статью. Одна – в поношенной куртке, с небольшой сумкой через плечо, другая – с палочкой и розовым зонтом, аккуратно пристроенным на коленях, третья – с прямой спиной и особенно живым, внимательным взглядом. Именно она выделялась среди остальных: и ростом, и уверенностью в движениях. Это была тетя Мотя – та самая, о которой говорил Иосиф. Ее голос, кажется, мог перекричать двор, а взгляд сразу ловил в себе внимание прохожего.

– Так я же ее знаю, – не то чтобы разочарованно, но с легкой досадой пробормотала Галина Николаевна, словно самой себе. – Твою Мотю… По базарчику. То она ко мне насчет цены придирается, то я ее за фарцовку журю. Считай, кажный божий раз. И уже годы. А вот имя ее – впервые слышу…