втиснуть в последний свинец.
Вот – пуля. Вот – лоб. Вот – исходная веха.
Не важно, как жил, где конец,
не важно в каких обитал окаянствах,
кого перед смертью позвал,
рассеется в памяти кокс или пьянство,
нетленно одно – идеал.
Когда-то влюбился в портрет незнакомки,
а рядом – трехцветный тритон.
Но лик неземной проступал сквозь пеленки,
стаканы и небосклон.
Ты труп. Но не стерся в сознании вектор
туда, где блаженная дрожь,
едва лишь в мертвецкой погаснет прожектор,
ты заново собран – и прешь
на свет, напролом сквозь теченья и скалы,
сквозь спальни любовных утех.
Ты – точка, ты – рифма, ты – маленький шалый
свинцовый восторженный смех.
Крематорий
Печь не сработала,
перегорели пробки,
жареный дух не наполнил
молекулами этила стопки.
Тайно из мертвого глаза
по щеке скатилась слеза,
растопник ее не заметил:
пить на работе нельзя.
Лишь галочкой в строчке пометил.
А птичка, с журнала взлетя,
села на мертвые брови,
отчету о смерти вредя.
– Галка, лети на место!
Нету в покойниках боли!
Слезу на язык попробовал:
– Конденсат, что ли?
«Чудеса невозможны…»
Чудеса невозможны.
Афродита, вынутая из волн,
не дыша под скальпелем садомазы,
включается в гонку порн —
ографий
и наркотическое забытье,
после того, как под призмой пил
измазохОстят ее.
Чтиво пьес – вне регресса,
ужас взлетает, увы,
на карусели прогресса,
где рельсы экстрима кривЫ.
Сломанный свежий нейл-арт
Взмах топора
рассекает рассвет пополам,
тромбами сгустков
удавлен анал комара.
Сел на большой,
наглотался до рвоты, стервец,
высосал каплю последнюю,
только взлететь не успел.
Лютиком синим ладонь
загребает могильный туман,
силясь сорвать одуванчик,
но разлетается прочь.
Втоптан в манжету травы
сломанный свежий нейл-арт,
мясо под ним палача,
кровь его и жиропот.
За кольца муки
Заведи руки
за кольца муки,
ты не в «холокост»
играешь
попробуй – в ошейник
и ключиком тонким
по часовой.
Не прост?
Я вижу: скальпель
энциклопедий
пролистал – ого!
Но знаешь, где
мои главные нервы?
Далеко.
Они созвучны клаксону тротила:
задел – и взрыв!
Слово» атака» – тайная сила.
Ты все еще жив?
Мутант в колыбели —
стократно злее.
Оглянись:
заплачет младенец,
куснет, не жалеет.
Платочком утрись.
«Она уползала, и кровь текла…»
Она уползала, и кровь текла
ручьем
из разорванных бедер.
Он выл за скалой,
искал и вонзал
в туман
раскаленные ноздри.
Но шквал обманул,
унес аромат ее ран
далеко на запад.
Он выл, бесновался,
винтовку дугою загнул
и жижею глаз
на гальку прибрежную
капал.
«Шаги… и шаги…»
Шаги… и шаги…
Только послушай, за дверью
встал и ревнует, скот.
Я его ненавижу, презрением мерю
каждый его приход.
Шаги и шаги…
Что ему надо?
Там – минус сорок, мороз,
брошенные среди снегопада,
корчатся пестики роз.
Ухо к двери приставил…
Не должна, а пристал…
Пусть знает – здесь праздник!
Гора шоколада!
Музыка! Смех! И бал!
И какой!
На пуантах! На шелковых крыльях!
В объятьях гирлянд и свеч!
(Не зови меня только к хороводу бутылей,
не зови меня только – лечь).
Я же знаю, он точит напильником,
и если ему не открыть,
все равно кровь прольется насильником,
и не твоя, может быть.
«Что значит в па смердеть с мерзавцем…»
Что значит в па смердеть с мерзавцем,
где зависть дергает за нитки,
в той вековечной клоунаде,
где совесть, ложь и смерть – клубком?
Не просто все распутать – бросить
здесь догнивать в слюне экстаза,
людская мерзость для подонка,
как тихой устрице – поток.
Гниль и болота жижа – страхи
лишь для детеныша в кроватке.
Спи, детка, не гляди – ублюдок
опять в экстазе над тобой.
«Снова этот, в черном плаще…»
Снова этот, в черном плаще
ослепительный,
почти идеал.
Он входит, бросает на кресло шарф,