– Если вы не любите, какое это имеет значение.

– Глупая, я должна его уважать. Он мой муж и отец нашей дочери.

И снова волнующим чудным голосом, обращенным в себя:

– Ты ему в дочери годишься.

Щипком на щипок:

– Глупости, я старше его. Женщина всегда старше… Это он настучал про гараж и послал меня выгнать?

– Да. Но сначала тебя заметили соседи, а ему пришлось изворачиваться. Кто, почему и зачем.

– Во гад, – Надя не успевала следить за падением Икара, – а как он был не похож на себя в Анапе. Там он был замечательным.

– Нам всем надо жить вдали от себя, лучше у моря, уплыть от судьбы и ни за что не возвращаться, – теперь настала очередь Навратиловой поежиться от прозрения визави и вспомнить черный бурунчик дельфиньей спины и свой одинокий заплыв в никуда. Глаза Александры ослепила слеза. – У меня даже нет на него злости. Все ушло в песок.

– Поэтому я и уехала из Козельска. Здесь хоть можно заблудиться и спрашивать дорогу.

– Ладно, едем, – дух доверия испаряется. Александру угнетают молодость соперницы и ее проницательность. – У тебя все манатки в машине?

– Нет. – Надин вышла забрать с полки у зеркала футляр с зубной щеткой и мыло.

– Открой, пожалуйста, дверь.

Машина завелась, вспыхнули фары, Навратилова распахнула ворота, в гараж кошкой запрыгнула ночь, «москвич» выполз наружу.

– Ключ, пожалуйста, – снова и снова Москва рифмует жесты, – ключ! – рифмует людей, интонации голоса и выражения лиц, она не верит слезам провинциалок. Зимой этот же брюзгливый ледок хрустнет на губах Пруссаковой-младшей в день похорон матери.

Навратилова подчеркнуто вежливо отдала ключ от гаража. Спрашивать, куда они едут, было ниже собственного достоинства, ясно ведь – ее выставляли да еще с ледяной любезностью куда-то везли, подальше от мужа Вовочки, который ей был и на фиг не нужен. В дороге они молчали. За эти дни Надин так привыкла к убежищу, что катилась сейчас как бы в собственном кукольном домике на колесах. Тут у нее были обжитые уголки, тайники, где прятались любимые вещицы.

Новая ночь стояла караулом на часах Метрограда. Моросил дождь. Сначала долго мелькали по сторонам жилые спичечные коробки, черные от сна, куда сгоревшие спички приезжали переночевать, потом небо просохло и медленной зарей взошла пустая мрачная электроМосква, полная холодных эмблем зла и грозной патетики: нержавеющие руки из ленточной стали с серпом и молотом, химеры сталинских арок, мраморный торт ВДНХ, титановый призрак обелиска в честь советских покорителей космоса. На месте отеля «Космос» еще дымила черным мраком строительная дыра, отель снился пока лишь одним чертежам. Ах! Надя впервые увидела исполинский шприц Останкинской телебашни в свинцовом зефире, обвитый кругами света. И снова распахивался за автостеклами простор, залитый страхом, патрули кирпичных человеков на фронтонах домищ, латунное марево небес, энергетические тучи ненастья, парады колонн, позы и мышцы идеалов на марше, энтузиазм железо-бетонных масс, фанфары гипса и прочий белокаменный гипноз диктатуры пролетариата.

– Ненавижу этот город.

По тому, как вдруг Александра разродилась словами, Надя поняла – они у цели полуночного броска.

– Знаешь, – говорила она, – ты не первая. Однажды на свете тоже жила-была одна дура. Дюймовочка, которая выросла и стала фикусом. Но считала себя чудненькой маргариткой. Она тоже мечтала о славе и блеске (вот гад, Вовочка, и это ты выболтал!). Тянулась к высокому. Десять раз она пыталась изменить судьбу маргаритки, а судьба говорила: «Девочка, не кокетничай с участью, оглянись на себя, ты же фикус!» Потом она поумнела и приказала себе: «Дура, никогда не мечтай…»