– Филипп, я не ищу выгоды. Я вижу, что все это смехотворно. – Росциус обдирал с губ комочки земли и отплевывался окровавленным льдом.

– Нет, искать причины – значит искать объяснимого смысла! А смысл – это выгода.

– Смехотворно и значит – бессмысленно.

– Смешно не это, Клим, смешно, как ты привязан к жизни. А значит, всегда будешь в рабстве. Смешно то, что ты, оказывается, раб! Я был о тебе лучшего мнения. Уходи. Мне рабы не нужны.

Пауза.

– Ты меня не убедил, но я остаюсь, – глухо промямлил Росциус.

– Учти, когда я его убью, ты должен стрелять наверняка.

– Я не промажу.

И они опять обнялись, как это могут только русские мальчики.

Пруссаков отрешенно наблюдал за друзьями, стоя у метки. Еще ничего не началось, а уже все четверо были тронуты кровью: алел порез на щеке Билунова, сочился красным прикушенный язык Пруссакова, подсыхал кровавый наст на ротике Росциуса, плевал розовой жижей в снег Карабан.

Всем стало жарко на солнце в глубине русских снегов. В той стороне, где оставалась Москва, над гробовыми елями небо отливало космическим муаром.

Билунов встал у роковой ветки, сиротски торчащей в снегу.

Он все еще тяжело дышал.

– Стреляй! – крикнул Карабан Пруссакову.

Тот медлил. Долго не мог вытащить из кармана пистолет, наконец стальное тельце ПМ сверкнуло в его руке. Он сделал два шага к ветке и стал прицеливаться. Билунов чуть-чуть повернулся боком, прикрывая руками живот.

Вдруг Пруссаков резко приставил пистолет к собственному виску и дурашливо высунул язык. Все окаменели, но тот только тихо рассмеялся, наслаждаясь реакцией.

– Ты будешь стрелять! – крикнул Карабан.

Пруссаков снова начал прицеливаться, на этот раз помогая себе второй рукой. Было видно, что оружие трясется в ладонях.

– А можно стрелять с колена? – крикнул он.

– Нет, нет, – вмешался доктор.

– Помолчи, – подсек Карабан и обратился к Росциусу: – Разрешим?

– Нет, так они точно пристрелят друг друга.

– М-да, – Карабан все еще отплевывал слюнявый розовый снег, – стреляй стоя!

Хмыкнув, Билунов вдруг расстегнул молнию на джинсах.

– Надеюсь, это не запрещается?

И стал демонстративно мочиться в сторону пули.

Тут же грянул выстрел.

Билунов вскрикнул и упал на колени, обливая мочой брюки.

Пуля пробила ляжку!

На выстрел из чащи вылетела сойка и, сделав плавный вираж, снова вонзилась в гробовую еловую тьму. Ее напуганный зигзаг наискосок повис над поляной.

– Бегом! – Карабан рысью погнал доктора к раненому.

Подбежав, врач вытащил скальпель и взмахом пьяной руки распорол сырую от крови с мочой левую брючину. На простреленной ляжке вился, впиваясь в мясо, и бил темно-алым хвостом венозный червяк.

Билунов в испарине стиснул зубы.

– Навылет! Держи ногу! – и стал накладывать тугую повязку.

– Можешь стрелять? – орал Карабан, поддерживая ногу.

– Могу. Тащи пушку.

Нога упала в снег – Карабан побежал к Пруссакову – вырвал пистолет из мерзлой руки и опрометью назад – понимал, что Филипп вот-вот не сможет стрелять.

Донесся тревожный стрекот сороки, птицы виселиц, но заточенной тушки в чаще не было видно.

Доктор влил в горло Филиппа винтовой струйкой коньяк.

Взяв ПМ левой рукой – Билунов был левша, он оперся правым коленом в снег и, бегло, быстро слабея, мимолетно прицелившись прищуренным глазом, выстрелил.

Мимо!

Новая порция снежной пороши ссыпалась с ели, обнажая массивные нависшие лапы в игольчатых ножнах.

– Хватит! – кричали хором Росциус с Карабаном.

– Несите в машину! – пузырился слюною доктор.

Но Билунов велел продолжать пальбу.

Все пункты картеля были нарушены.

Карабан, матерясь вполголоса, загнал в пустую обойму новый одиночный патрон и снова побежал унизительной рысцой вдоль дистанции… трактирный половой на ристалище гордости.