Не снимая перчатки, Карабан принялся кусать свои пальцы, чтобы не выдать себя адским хохотом из прихожей.

В воскресенье к одиннадцати часам все собрались на даче Карабана. Дом стоял пустой, промерзший насквозь, поэтому пальто и перчатки не снимали. Билунов и Пруссаков находились по разным комнатам. Секунданты Клим Росциус и Вадик Карабан, сгрудившись в столовой, дергались, говорили громко то о пустяках, то о предстоящей дуэли, часто уходили к соперникам, снова возвращались. Вели себя так, как ведут себя люди, которые хотят запрятать в шуме и сутолоке страх и озабоченность. Ждали одного знакомого студента-медика для исполнения роли врача. Карабан откупорил бутылку коньяку, пил из горлышка: вся посуда была увезена на зиму в Москву. Росциус пить отказался из брезгливости к горлышку, побывавшему в глотке дружка. Соперникам коньяк не предлагали. Илья сидел в кресле, подняв воротник дубленки, с закрытыми глазами. Билунов, не пытаясь скрыть волнения, нервозно мерил спальню широкими шагами. Утром он неудачно побрился, дрогнула рука с опасной бритвой, и на щеке остался свежий порез, залепленный сейчас полоской пластыря. Это, наверное, дурная примета… наконец у ворот просигналил «москвич» Ардачева, с ним был врач – сонный похмельный толстяк-бородач в золотых очках, некто Филя Фиглин. Эскулап никак не мог поверить в дуэль и все вертел головой, ожидая, когда же кончится сия затянувшаяся шутка, зато коньяк принял всерьез. Ему сразу дали денег, но он по-прежнему надеялся на подвох.

Ардачев сказал, что он против этого идиотства, но подчиняется большинству – и демонстративно заклеил рот пластырем.

Молчи, хер с тобой!

На двух машинах поехали в рощу. В первой – Карабан с Билуновым, во второй – Пруссаков, Росциус, Ардачев и доктор. День выдался морозный, солнечный, с ветерком. По небу мчались пышные облака летних очертаний. Когда выбрались из машин, услышали в морозном просторе ледяную дробь дятла и густой грай ворон, взлетевших из рощицы при виде людей. Карабан вел цепочку фраеров по лыжне на поляну, где он ранним утром расчистил полоску земли длиной в двадцать метров и притоптал лыжами снег. Пруссаков два раза хватал рукой снежного наста и, куснув, отплевывался от снега, пропахшего хвоей. Дважды он проваливался по колено, его секундант Росциус уже поставил на нем мысленный крест, Илья не мог побороть страх.

Только увидев вытоптанную полосу, бородач-эскулап застыл с полуоткрытым вишневым ртом, затем нашелся:

– В обязанности секундантов входит попытка примирить соперников, – обратился он к Карабану, приняв его за главного, потому что тот заплатил.

Тот глухо выматерился, он как раз проверял пистолет, пощелкал предохранителем, вставил обойму, а затем выстрелил вверх. Звук выстрела прозвучал в толще холодного света резко и властно, как голос самой смерти, который она же и освистала раскатом короткого эха. Лопнула незримая струна, на которой была подвешена рощица к небосводу, с косых еловых лап немо посыпались струйки снега, как-то странно примолкли вороны. Роща глухо осела в снегах.

– Держи. В обойме один патрон. Пушка на предохранителе.

Голос Карабана хрипел.

Илья рукою в перчатке взял пистолет и отрешенно спрятал в карман дубленки. Билунов стоял ко всем спиной, ему не хотелось видеть Пруссакова, и это ему почти удалось. Тот был лишь звуком шагов, синей тенью на насте, кашлем, но не человеком. Филиппа знобило. Вдалеке виднелись колоннады Архангельского: желто-белый дворец на фоне просторных снегов, отороченных хвойной зеленью зимнего леса. Солнце разливало божественный свет, который говорил о том, что идеалы импульса неуязвимы.