Нетрезвый от страха Илья не мог найти сил, чтобы прицелиться и выстрелил почти наугад.

– Вот черт! – воскликнул врач. – Попал!

Зато дятел оборвал ледяной перестук барабана.

Пуля пробила черную грудь Филиппа повыше правого соска, и на свитерке закипела красная пена. С тяжелым свистом выходил воздух из легкого.

– Пробил легкое!

– А! А, а, а, – кричал Филипп сначала громко, затем все глуше оседая голосом в хрип. Его душа очнулась от боли в потном хрипящем теле, рот был полон слюны. Ему чудилось, что его проткнули раскаленным прутом. И смерть была лучше боли.

Птицы кружком поминок сгрудились над его зимней юностью.

– Стоять! Стоять, сука! – орал Карабан Пруссакову, который машинально метнулся в сторону, а затем, догнав нетрезвого зайца, стал выламывать ПМ из пальцев Ильи, отряхая ствол от снега и зубами выдергивая обойму из рукояти.

Морозная сталь воняла пороховой гарью и рвала на губах кожицу.

– Стой, где стоял, блядь!

Вставлен новый патрон.

Бегом к метке у изголовья Филиппа.

– Выстрел секунданта!

И, легко поймав в прицел ногу Ильи, Карабан нажимает курок.

– Еще один! – врач затравленно поднял мокрую голову. Раскрыв саквояж, он качался на коленях над Билуновым, и лицо его корчилось ужасом, дважды раненный был в болевом шоке.

– Идиоты, – отодрал Ардачев священный свой пластырь.

Пруссаков тоже упал.

Он лежал, зажимая рукой простреленную икру, и стонал от живой боли, от счастливого ужаса, что уцелел, что будет жить еще, еще, еще. Дышать этим сочным воздухом. Пальцы блаженно сырели от крови. Нога начала коченеть. Пруссаков видел над собой высокое небо и летящую наискосок чехарду белых тучек, среди которых леденел диск полдневной луны. Подносил липкую ладонь к глазам, кровь не пахла, а только краснела.

Ева узнала о дуэли и о том, что оба соперника ранены – Пруссаков легко, а Филипп тяжело, лишь спустя два дня после перестрелки в роковой рощице, и сообщила об этом сама старуха, которая несколько дней выдерживала ее в полной изоляции от мира, отключив параллельный телефон и не выпуская под разными предлогами, даже в магазин. Короткой домашней пыткой она мстила провинциальной выскочке за то, что ее поклонник, мерзавец Билунов, ранил ее внука. О том, что на самом деле стрелял в противника оруженосец Карабан, все, кто был на перестрелке, договорились молчать насмерть. Первым поклялся Илья.

Известие о нелепой дуэли юнцов громом поразило семьи Пруссаковых, Билуновых, Ардачевых и Росциусов. Родители обменялись ледяными звонками. Компании золотой молодежи было приказано прекратить свое существование: де факто стало де юре. Карабан навсегда изгонялся из всех четырех домов как главный виновник, уголовник и бретер. Пистолет ПМ был изъят. Отцы всех семейств были вызваны на дачу Билунова-отца, где приняли решение держать все в строжайшем секрете. Именно поэтому гроза не тронула ни один волос на голове Карабана-родителя и он был оставлен в штате магической Девятки, то есть девятого управления КГБ, которое отвечало за охрану партийной и государственной элиты СССР. О том, что стало подлинной причиной дуэли, никто из старших, конечно, не знал, была принята к сведению версия младшей сестры Билунова, что стрелялись из-за потаскухи Верки Волковой, после чего Билунов-отец позвонил на край света в Порт-оф-Спейн, послу Волкову. И в середине семестра, взяв академический отпуск, Вера срочно вылетела к отцу. Она была счастлива оставить постылую Москву. Все еще измотанная тяжелым абортом, с похудевшим лицом, на котором углем чернели роковые глаза, путешественница с наслаждением опустилась в мягкое самолетное кресло, окунаясь с головой в птичий щебет чужой речи, утопая в ином, отпивая в небе разных вин из бутылок, которые звякали на передвижном столике стюардесс – да пропади все пропадом! – и прохладно кокетничала с лиловым африканцем соседом, радостно щупая языком английские слова под сводами нёба. Она улетала в ссылку, в городишко черных толстух и изношенных машин с правым рулем, одной улицей из двухэтажных домов, что ведет в порт, и двумя небоскребами высотой в десять этажей. Тоска…