Суслова. Что ты там мычишь? Как разгорелся-то! Ну, гори, гори.

Розанов (в зал). И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Женщина эта была близко. Я близко подносил лицо к ее животу, и от живота дышала мне в лицо теплота этой небесной женщины. Теплый аромат ее тела – вот сейчас моя стихия и вся моя философия. И звезды пахнут. Господи, и звезды пахнут. И сады. Все теперь пахнет ее запахом.

Улица.

Розанов и Щеглова идут из школы.

Щеглова. Вася, как же так быстро-то? Что с тобой?

Розанов. Видишь ли, Таня… Не знаю даже, как сказать.

Щеглова. Пусть об этом у тебя будет одна точка зрения.

Розанов. Таня, человека тянет к тому, чего ему особенно недостает. Чего он жаждет. А я – человек жаждущий. Ты очень хорошая, Таня. Ты слишком хорошая для меня. Зачем мне делать тебя несчастной?

Щеглова. Туман. Тень на плетень. А не отчасти в чем жажда? (Видя, что Розанов напряженно молчит, продолжает с отчаянием.) Чем такие вас берут? И Миша туда же.

Розанов. Куда туда же?

Щеглова. А ты что же, не видишь, как он смотрит на нее?

Розанов. Таня, это как приворот. Я – это вроде не я.

Щеглова. Васенька, она ж тебе в матери годится.

Розанов. Таня! Я понимаю, я смешон. Я понимаю, что и тебя ставлю в смешное положение. Но это выше моих сил.

Щеглова. Господи, что ж такое с тобой! А может, это пройдет? Ты ж такой переменчивый. Раньше это меня беспокоило, а сейчас обнадеживает. Ты ж такой понятливый. Ты ж сам установил канон, что женщина без детей – грешница. А ведь она уже не может иметь детей.

Розанов. Таня, нам с тобой еще работать вместе. Зачем ты драматизируешь? Эх, Таня! Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали. Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет: и вдруг бы я ей сказал: ты, душенька, не забывайся и гуляй только по морали. Нет, я ей говорю: гуляй, душенька, гуляй, славненькая, гуляй, добренькая, гуляй как сама знаешь. А к вечеру пойдешь к Богу.

Щеглова. К вечеру жизни? Точно, я не узнаю тебя. Ты – это уже не ты. Что-то вроде этого я читала у Ницше.

Розанов. Ах, Таня, тогда я тебе иначе скажу. Добродетель так тускла, а порок так живописен, а страдание – такое наслаждение.

Щеглова. Что ты считаешь страданием?

Розанов. Когда я получаю незаслуженное.

Щеглова (осеняя Розанова крестным знаменем). Это в тебе тщеславие забродило. Порок не живописен, а противен и мерзок, Вася.

Розанов. Я должен это испытать, через это пройти.

Щеглова. Через что «это», Вася?

Розанов. Я должен испытать свою порочность, Таня. И поэтому тоже хочу пройти через унижение. Это сделает меня сильнее. Мне надоела бесконечная моя слабость.

Щеглова. Знаешь, как это в медицине называется?

Розанов. Знаю, Таня. Ну мазохист я, наверное.

Щеглова (шутливо). Ну что, мне поработать над собой? Ладно, стану садисткой, так и быть.

Розанов. Неужели сможешь? Клевещешь на себя.

Щеглова (сдерживая слезы). А что мне остается?

Розанов. У тебя Миша в резерве.

Щеглова. Не ожидала от тебя. Ты, оказывается, можешь быть и циником. Не боишься окончательно меня разочаровать?

Розанов. Боюсь. Бог не простит мне этого.

Щеглова. На все предметы у тебя тысяча взглядов, а сколько же на Бога?

Розанов. Ты вот поповна, дочь попа, а попов не любишь. Так и я. Люблю Бога в своем личном отношении к нему. А все, что о нем написано, не признаю и не люблю.

Щеглова. Ладно, ты свободен, и я не вправе осуждать тебя.

Розанов привлекает к себе Щеглову, но это с его стороны братское объятие.

Розанов. Будем как брат и сестра.

Квартира Голдиных.

Михаил сидит за фортепиано, перебирает клавишами. Розанов расхаживает туда-сюда с папиросой. Он возбужден переменой в жизни.