– Падать? – Арсений Николаевич взглянул меня заинтересованно.

– Просто падать, – сказала я. – Без всякого подтекста. Просто, знаете, мне совершенно нельзя пить смеси.

– Что ж вы не сказали–то, – сокрушился Арсений Николаевич. – Я бы вам принёс апельсиновый сок.

– Ну, вот не сказала. Милка велела вести себя прилично, не перечить и сидеть смирно.

Арсений Николаевич остановился и захохотал.

– Вы всё–таки прелесть, – сказал он. – Впрочем, вы, наверное, сами знаете.

– Ну… насчёт этого у меня смутные представления, – честно сказала я.

– Тогда просто мне поверьте, – сказал он, улыбаясь.

– Хорошо, – сказала я. – Поверю, как старшему товарищу по партии.

– Ну, так мы пойдём бросать камешки в море босиком? – спросил Арсений Николаевич. – Теперь–то я уж хорошо подготовлен ко всяким безумствам.

– Да нет, – я с сомнением поглядела на его белые ботинки. – Давайте уже не будем нарушать стилистику. Вечер начался респектабельно, пусть он и закончится респектабельно. Мы сейчас дойдём – ну, если я дойду – до Курортного зала и послушаем «Песняров». Мы ещё успеем на хвостик концерта. И я даже босиком не буду бегать.

– И ваша подруга будет довольна, – заметил Арсений Николаевич, и было видно, что мой приличный и скромный перспективный план существенно ободрил его настроение.

– Да, она будет счастлива, – сказала я. – Вот уже 15 лет она не теряет надежды меня перевоспитать.

Наутро лучший мужчина нашего пляжа на пляж вообще не пришёл.

Я сидела на своём лежаке, подвернув под себя ногу, и грызла ногти, полная раскаяния.

– Арсения нет, – трагически произнесла Милка, в очередной раз обозрев пляж. – Вавка, ты его уморила. Что у вас было ночью?

– У нас ночью было всё, – сказала я мрачно.

– Понятно. На волнорез, значит, затащила всё–таки.

– Тебе, кроме волнореза, в голову ничего не приходит? – обиделась я.

– Это тебе, кроме волнореза, в голову ничего не приходит, – съехидничала Милка и перевернулась на спину.

Я тяжело вздохнула. По–хорошему, вчерашний вечер нужно было бы выжечь из памяти. Потому что на фоне нормального спутника я выглядела совершенно идиотски. Сначала придуривалась, потом была пьяная, потом наговорила всяких глупостей, переходящих в неприличности, а потом подпевала "Песнярам". А потом ещё и посылала воздушные поцелуи из окна автобуса.

Я тяжело вздохнула, жестоко завидуя Милке. Вот Милка умеет себя вести воспитанно, людям с ней комфортно, им хочется вернуться и быть возле. А от меня всем хочется сбежать и вовек не видеть.

Теоретически после такого вчерашнего самураи делают сепуку, харакири и другие несовместимые с жизнью трагические жесты. И мне тоже бы надо. Выпить кумысу, например. Или утопиться вообще.

Идея была неплохая. Я ещё раз тяжко вздохнула, молча подняла с гальки сарафан и, на ходу натягивая его, отправились поканчивать с жизнью.

Очереди на площади не было. Миндаля тоже не было. И сокобар был закрыт на санитарный час. Мир был настроен против меня. И в принципе, я к этому уже привыкла. За последние полгода я категорически осточертела миру, и небо посылал мне недвусмысленные намёки в надежде, что я одумаюсь.

В киоске «Союзпечать» я купила синие пластмассовые клипсы в виде цыганских колец. Прямо на ходу, переходя площадь, я прицепила их к ушам, посмотрелась в стёкла машин на стоянке и нашла, что это круто.

Медуз сегодня не было, море было чистое, топиться было в самый раз. Когда меня, бездыханную, выловят вблизи турецких берегов, все будут рыдать и говорить: ах, какая она молодая, ах, какая она красавица… ах–ах…

День был прекрасный. Над миром сияло солнце. Из–под всех крыш, из всех музыкальных ящиков лились нежнейшие перепевы «Песняров», в том числе и «моя» песня – песня, названная моим именем.