– У твоего бати вода ржавая. Сейчас принесу.

– Обойдусь, – принялся настаивать я, но упрямый старик уже ушёл в свой невысокий домик, выкрашенный синей и белой краской.

– На, – сказал он, протягивая стакан с розовым компотом из шпанки. С гранчака капало на пыльную дорогу. Очевидно, Дед Сашка зачерпнул компот прямо из кастрюли, которую невозможно перевернуть. То есть кастрюля богатырская, мужская. Раз сварил и на неделю. Без суеты чтобы.

– Вот зачем вы?!

– Да пей! – гаркнул он.

Я немедленно выпил.

Компот оказался вкусным и захотелось ещё, но просить я, естественно, не стал. Липкую руку потёр и только.

– А винца? – предложил старик.

– Да ведь обед же, – возразил я, но старик моё возражение понял ровно наоборот. Он оскалился и поковылял в дом. Только теперь я заметил, что он слегка волочёт одну ногу.

– Яблочное, – презентовал Дед Сашка, протягивая стакан с мутно-оранжевым напитком. – Того года ещё. Пей! Пей скорее, пока холодненькое! Смотри только, по ногам бьёт. Садись на скамейку.

Я осушил стакан залпом. Поставив его на скамейку, я будто дал хук этому проклятому зною. Июль в наших широтах с недавних пор стал каким-то адским.

– Пил я недавно дорогущий сидр. Натуральный якобы. Так вот ваше винцо гораздо круче. Нужно патентовать и продавать.

Дед Сашка махнул рукой:

– Сидр легче. Им только похмеляться, а у меня вино настоящее. Ноги отказывают! Вот сейчас я тебе… – Старки круто завернул рукава клетчатой байковой рубахи и опять ушёл.

Я протянул ноги и расплылся по деревянной скамейке, как бы перестал воспринимать жару и даже в знак этого показал заходящему солнцу ленивый фак.

– Тяни! – скомандовал старик.

Я отпил половину, кивнул, икнул и спросил:

– А вы чего? Устав не позволяет?

Глянув на солнце, Дед Сашка прищурился.

– Да заболел я! – Он ответил так, будто сплюнул под ноги.

Пошла пауза. Я рассматривал старика. Он ковырнул жёлтым ногтем засохший порез на потной шее, глянул на палец и добавил:

– Сказала врачиха: месяц-два тебе, дед, и финиш.

– Да брось, дядь Саш, – начал я, но он как муху отогнал мои сантименты, плеснул в стакан вина из полулитровой банки (откуда она взялась?) и медленно, длинно выговорил проклятое слово:

– Он-ко-ло-ги-я. – И еще раз, но быстрее: – Онколо-гия. Три дня лежал, не вставал. Потом в район. Там по кабинетам. Потом говорят: не волнуйтесь, дедушка, но вот такие дела. Живого ничего нет. Да… И вот, – продолжал он, – готовлю похороны. Гроб, костюм – это есть. Самогона выгнал. А ямы нет. Выкопай, – попросил он вдруг.

Его глаза, когда-то голубые, теперь выцвели и поседели, как виски.

– А копачи зачем? – нашёлся я. – Сейчас просто: агентству платишь и готово. Яму роют, выносят, опускают, засыпают – красота. Работники трезвые. Вам место только подобрать нужно.

Видимо, я опьянел, раз говорил такое. Дед Сашка терпеливо слушал, глядя на закат.

Его огород как раз плавно переходил в поселковое кладбище. Он знал там наизусть каждый памятник и даже ухаживал за могилками товарищей, когда заканчивал с огородом. Утром прополол картошку, а вечером две-три могилки.

– Видел я их работу. – Дед Сашка замотал головой. – Они по моему заказу не выкопают. Там Митька руководит Калюжин (Дмитрий Лужин, моей мамы одноклассник). Барахло, а не начальник. Люди в бригаде бестолковые. По заказу не сделают.

– А что за заказ такой?

– Поглубже мне требуется. Глубокую яму. До воды почти. У нас до воды – копать не докопать.

– Зачем? – изумился я и попытался встать, но ноги не послушались.

Смутившись, я поёрзал и уперся руками в колени (поиск позы). Дед Сашка убрал в сухую траву недопитую банку и больше не предлагал.