Затем его взгляд упал на книжный стеллаж. Он подошел ближе. Полки были заполнены книгами неравномерно, некоторые почти пустовали, другие были забиты под завязку. Андрей пробежался глазами по корешкам. Большинство книг были на французском – философия, лингвистика, немного поэзии. Он увидел знакомые имена: Фуко, Делёз, Барт, Лакан, Левинас. И, конечно, Деррида – его было больше всего, разные издания, разные работы. Было и несколько книг на русском – в основном, переводы той же французской философии, пара сборников поэтов Серебряного века, несколько старых, потрепанных изданий по истории и краеведению. Подборка выдавала серьезный интеллектуальный интерес, но опять же – никаких личных предпочтений, никаких романов, детективов, ничего «для души». Только инструменты для работы с текстом, со смыслом, с его отсутствием.

Он вернулся к письменному столу. Легкий беспорядок на нем – несколько листов бумаги, карандаш, пустая чашка – казался единственным островком жизни в этой застывшей комнате. Он наклонился над листами. Они были исписаны тем же мелким, убористым почерком, который он видел на полях книги в библиотеке. Часть записей была на французском, часть – на русском, а между ними вплетались те самые странные, угловатые символы, похожие на руны или элементы неизвестного алфавита. Это были не связные тексты, а скорее обрывки мыслей, цитаты, вопросы, схемы, напоминающие его собственные заметки переводчика, пытающегося распутать сложный текст. Он не стал углубляться в чтение – это показалось бы уже чрезмерным вторжением, да и вряд ли он смог бы быстро разобраться в этом хаосе знаков.

Его внимание привлекла книга, лежавшая чуть поодаль, отдельно от бумаг, рядом с пустой чашкой. Одна-единственная книга, словно намеренно оставленная на виду. Он сразу узнал ее. Это был довольно толстый том в знакомой серии одного из московских издательств, специализирующихся на интеллектуальной литературе. Жак Деррида. Название на обложке было немного стерто, но он почти не сомневался – это либо «Письмо и различие», либо «Поля философии». Он протянул руку и взял книгу. Обложка была потертой, уголки загнуты – видно, что ее читали много раз, носили с собой, возвращались к ней снова и снова. Она была теплой на ощупь – или это ему показалось?

Сердце забилось чуть быстрее. Было в этой книге что-то знакомое, помимо содержания. Может быть, это тот самый том, который материализовался у него в руках в подвале вместо черной книги? Он не мог быть уверен, но ощущение дежавю было сильным.

Он открыл книгу наугад, где-то посередине. Страницы были не новыми, чуть пожелтевшими по краям. И они были испещрены пометками. Тонким, остро заточенным карандашом. Подчеркивания, волнистые линии на полях, вопросительные и восклицательные знаки, короткие комментарии на французском. И снова – те же загадочные символы, вплетенные в ткань пометок, словно часть ее личного кода для диалога с текстом Деррида. Это был ее стиль, ее след, ее способ читать – не просто усваивать, а деконструировать, разбирать, вступать в поединок со смыслом.

Он медленно перелистывал страницы, вглядываясь в пометки, словно пытаясь через них понять ход ее мыслей, уловить ее логику. И вдруг его взгляд зацепился за одну из страниц. Пометка здесь отличалась от других. Она была сделана не на полях, а прямо внизу страницы, под основным текстом. И она была написана не на французском, а на русском. Тем же уверенным, чуть угловатым почерком, теми же черными чернилами (не карандашом!), какими была сделана дарственная надпись в той книге Деррида из подвала, что оказалась у него в руках.