– Сделай там всех! – напутствует Лерка. – Особенно, Семёнову эту, сучку.

Улыбаюсь, но натянуто и вымучено. Я бы хотела, чтобы сестра поехала сегодня со мной. И у меня даже была возможность её заманить – достало бы и намёка, что в зале будет кое-кто интересный ей. Но я малодушно промолчала. Иллариона оставляла себе как последнюю соломинку, как спасательный круг. Хотя и не уверена совсем, что он захочет меня поддержать. Зачем ему?

К зданию филармонии подъезжаю в раздрае. Коротко здороваюсь с другими участниками и их наставниками, что встречаются на ступенях. С завистью замечаю, что многих сопровождают родственники и друзья. Беру себя в руки – не думать, не сейчас… А то расстроюсь, собьюсь, запортачу всё на радость сопернице.

Вбегаю в просторный холл и… столбенею, наткнувшись на её взгляд – растерянный сейчас, но такой родной, такой тёплый…

Мама… Мамочка… Мамуля…

За эти пять лет она стала ещё красивее, как мне кажется. Впрочем, она всегда была самой красивой. Самой любимой. Даже в те моменты, когда я очень злилась на неё. Но сейчас… сейчас я прощаю всё-всё и кидаюсь к ней, раскрыв объятия…

Мама тоже робко шагает навстречу, и тут звучит окрик:

– Мирослава!

Мама вздрагивает, испуганно оборачивается – сзади стоит Людка, её пухлое лицо сейчас перекошено от злобы.

– Мирослава, – рявкает она, словно перед ней не взрослая женщина, а девочка на побегушках, – мы уходим! Эти снобы отказали мне в участии!

Мама мотает головой:

– Иди, Людочка, – говорит робко, будто заискивает, – я позже. Останусь с…

– Ты, кажется, забыла уговор, мамуля? –ехидно произносит Людка, и мама вдруг сникает, словно становится меньше, во взгляде промелькивает затравленность…

Одними губами она шепчет:

– Прости, – и, низко склонив голову, не глядя по сторонам, спешит к двери.

– Мама! Мамуля! Стой! – кидаюсь следом, но путь мне заступает широкая фигура Людки.

– Она не будет с тобой разговаривать, – ехидничает, – потому что тогда мой отец накажет её. А она очень-очень боится наказаний. Папа не щадит её… Последний раз, когда разозлился, заставил её отсос…

– Заткнись! – не выдерживаю я. – Замолкни! Однажды и ты, и твоя семейка – вы поплатитесь за то, что сделали с ней! – задыхаюсь. – Проклинаю тебя, дура, уродина, стерва!

У меня падает пелена, и как тогда, когда она разорвала ноты Иллариона, я кидаюсь на неё, валю на пол и начинаю колошматить головой о мраморные плиты, которыми устлан холл филармонии…

На глазах у интеллигентной публики, собравшейся слушать классику…

Мне что-то кричат…

Куда-то показывают…

Но я ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не желаю знать…

Сильные руки рывком дёргают вверх. Бархатный строгий голос над ухом приказывает:

– Успокойся! – но я по-прежнему вою и рвусь, вижу, как утаскивают Людку, и бешусь, что меня держат.

– Пустите! Немедленно пустите! Я убью её!

Но вместо свободы – получаю струю холодной воды в лицо. Отфыркиваюсь, брыкаюсь…

Меня куда-то бесцеремонно уводят, а точнее – почти несут, поскольку я вишу на своём спутнике и перебираю ногами. Кто-то противно гундит над ухом… Когда возвращаюсь в более-менее осмысленное состояние, пониманию – Тамара Михайловна.

– Но и учудила ты, Рубанова, – пеняет мне, но не зло, а скорее устало. – От Семёновых и так проблем не оберёшься, а теперь ещё и это… – Меня заталкивают в какую-то комнату. Тамара Михайловна просит: – Ларик, побудь с ней, а я попробую что-нибудь сделать… с участием…

Замдиректора школы искусств покидает нас, а я – сникаю, как проколотый шарик. Опускаюсь на кушетку у зеркала, закрываю глаза руками и буквально выстанываю:

– Зачем…