Он сейчас серьёзно? Потому да, заметила? И, если вдуматься, это серьёзный знак. Неприятный…

– Не нужно так напрягаться, – Илларион поддевает мой локон и забрасывает мне за ухо. Так легко, непосредственно, будто имеет право. А меня обливает жаром… – Разумеется, наши встречи случайны, но последнее время эти случайности так часты, что я начинаю видеть в них некую закономерность. Итак, я отвечу на ваш вопрос, если вы обещаете ответить на мой.

– Хорошо, – соглашаюсь, в конце концов, это честно.

– Вам, наверное, сложно поверить, но я тоже был когда-то учеником Модеста Юрьевича. Правда, недолго.

– Недолго? – вскидываю брови, вспоминая его виртуозную игру на моём дне рождения. Наверняка, лукавит и приуменьшает, набивая себе цену.

– Увы, – Илларион разводит руками, убирая их, наконец, с моей спины, и меня словно окунает в холод, даже ёжусь, а он, как ни в чём не бывало, продолжает: – Маэстро счёл меня совершенно бездарным и не стал тратить своё драгоценное время на такую посредственность…

– Вы шутите? – округляю глаза.

Илларион – посредственность? Я, конечно, когда столкнулась с ним впервые, была очень юна и совершенно очарована, но… ведь дело было не только во внешности, – в музыке, которую он написал, в манере игры, такой непринуждённой и лёгкой… Не может быть? Модест Юрьевич, конечно, специфический человек, но пропустить такой бриллиант просто не мог…

– К сожалению, не шутит, – вторгается в наш разговор третий собеседник, Тамара Михайловна. – Я лично утешала маленького Ларика, от которого отказался знаменитый педагог… – замдиректора обнимает Иллариона за пояс, будто по-прежнему хочет поддержать и утешить. – А теперь мы решили, что если приглашаем всех учеников нашего Модеста, то всех. Без исключения! Даже тех, кого он отверг. Так что, Ларик Старшилов, – так смешно даже мысленно называть его так, но не могу удержаться от этого «Ларик», теперь только так и стану именовать, – тоже участвует в нашем фестивале.

– О! Вы будете играть?!

Илларион воздевает руки в протестующем жесте:

– Боже упаси, марать память маэстро моей посредственной игрой. К тому же, я недоучка. Вернее, полный неуч. Так и остался на уровне тех азов, что Модест Юрьевич в меня заложил, – вот теперь точно лукавит! И цену набивает! – Так что я, лишь скромный зритель. А вот вашу игру послушаю с удовольствием. Вы ведь будете играть?

Киваю, прежде чем понять, что только что услышала? Илларион будет в зрительном зале! Мне предстоит играть для него! Это так волнительно, ответственно и… прекрасно.

– Разумеется, буду.

– Тогда я не за что не пропущу этот вечер…

Потом раскланивается и уходит.

А я… мне хочется хохотать и кружиться. И тяжесть последних дней сходит на нет.

Я буду играть для него.

Это ли не счастье?

***

День фестиваля жду с особым волнением – ведь я увижу маму. Людмила, встретив меня в вестибюле филармонии, куда мы все приезжали на репетицию, сказала презрительно:

– Ты в курсе, что жена моего отца тоже придёт? – и, дождавшись, что я растерялась слишком заметно, добавила: – Чтобы меня поддержать.

– Это мы ещё посмотрим, – буркнула я.

Не станет же мама, в конце концов, отворачиваться от меня, если я окажусь прямо перед ней? Глядя глаза в глаза – не солжёшь.

И вот теперь, стоя перед зеркалом в лёгком бледно-розовом платье – вчера выбирала его по видеосвязи с Татьяной (она, увы, сломала ногу и не сможет приехать поддержать). Выгляжу идеально. Наверно… Чёрт. Как же страшно!

Не перед одним выступлением так не волновалась. Потому что рядом всегда был кто-то из взрослых. А теперь – сама взрослая. Татьяна как-то обмолвилась, пребывая в философском настроении, что одиночество – это вообще удел взрослых людей. Наверное, пришла моя пора испытать это на себе. Тётя, дядя и даже Лера благословляют меня в гостиной. Со мной никто не едет – они не большие любители музыки, хотя, когда-то кузине купили рояль. Не такой крутой, как мне, но тоже отличный инструмент. Я имела возможность репетировать на нём.