Он болтал, смеялся, курил, целовал ее вьющиеся волосы, шептал ей всякую чушь, а после вытирал губами выступившие на шее капельки пота. Бар покинули далеко за полночь. Аушряле и Паулюс углублялись по Вильняле в ночь. Обнявшись, они смотрели на освещенную блином луны водную гладь непривычно тихой реки.

Утром Паулюс проснулся на берегу от пения птиц и бьющего прямо в глаза первого луча солнца, нисколько не смущавшего дремавшую на плече Аушряле. Он осторожно отдернул одеяло и направился к реке. Нет ничего лучше, чем умыться на рассвете росой Вильняле! Он в последний раз огляделся и залез обратно, думая, что надо собираться, чтобы успеть подготовиться к эфиру. На краю он помедлил, оступился и полетел вниз. Удар получился несильным, но пришелся затылком точно на острый булыжник. Паулюс по инерции повернул голову к родной Вильняле, быстро уносившей вдаль струйки крови.

Янис больше не узнавал окружение. Если на старой железнодорожной станции как будто ничего не изменилось, стоило только перейти дорогу – и путник попадал в звукосветоворот: веселый гомон ресторанов, с трудом перебивающий иностранный речитатив из динамиков; огни магазинов и клубов; первые лучики в окнах выросших из дюн каменных трехэтажных монстров – все это назойливо отдаляло от конечной точки. Он пытался ускользнуть от обступившего его безумия, но неминуемо натыкался на новые препятствия.

Янис закрыл глаза и уши, а когда снова открыл, почувствовал смоляной аромат и – через миг – различил очертания сосен. Он шел по тому самому парку сорокалетней давности и жадно ловил вечерний бриз. Мимо, взявшись за руки, промчались смешливые девчата. Он их окликнул. Одна из них, в платье в черный горошек, чуть обернувшись, только шаловливо сверкнула глазами, и они побежали дальше. Он медленно последовал за ними, туда, где с деревянной эстрады доносился раскатистый голос оркестра, и нагнал его на начале следующей песни. Он искал ее горошины, и, когда вдруг встретился с ее черными глазами, дыхание ему больше не подчинялось.

– Dzīvoja reiz lapa zarā, dzīvoja tā visiem garām, arī sev, arī sev…19 – раздалось с эстрады.

Янис сделал шаг и протанцевал с Байбой весь вечер. А потом они еще долго сидели на берегу моря и смотрели на падающие звезды. Байба обнимала колени, Янис обнимал ее и рассказывал что-то непутевое. Байба смеялась.

«Это неправильно, это жутко неправильно», – бубнил себе Янис, разводя спирт. Старый дом остыл, и даже шерстяное одеяло не давало хозяину достаточно тепла. Байба ушла, покинула его в этом мире, хотя Янис был ее старше. Бутылка опрокинулась; спирт, сопровождаемый ругательствами, полился на пол. Он устроился со стаканом у окна и закурил.

По остывшему песку они возвращались домой. Перед поворотом в лес они в последний раз оглянулись на волны. Байба зажмурилась от закатного солнца. Янис острожно провел по ее волосам. В доме вовсю кипел чайник. Янис отрезал ржаного хлеба, тонко намазал его маслом и щедро посыпал солью. Байба смеялась, что это за ужин, но он говорил, что лучшего лакомства и найти нельзя, и главное – что они вместе. Он накинул ей на плечи шерстяное одеяло и подлез под него сам. Они пили чай, а на горизонте пламенело небо.

Огонь нехотя вырвался наружу из тлеющей сигареты, разогнался по спиртовой дорожке и, захватив тумбочку с газовой плитой, уже не останавливался. Где-то вдалеке громыхнуло. Дом полыхнул желтым и красным. С другой стороны ветер принес:

– Viņš jau nežēlos, viņš metīs tieši sārtā lapas dzeltenās un lapas tumši sārtās20.

Недавно дорогу заасфальтировали, а ее саму уважительно обнесли безвкусной оградой из белого кирпича, под которой валялись осколки бутылок из-под шампанского, разбитых молодоженами на счастье. На могучих ветвях, расходившихся в разные стороны от раздавшегося туловища, развевались пестрые ленты. Отчаянные женихи размашистыми шагами забирались чуть ли не под самую крону, потом так же резво спускались под аплодисменты гостей и целовали невесту. Помогало ли это, ей было неведомо: легенды домысливают люди, а деревья и так понимают свою значимость.