Они вместе убирались, и, когда Арво отворил террариум с кассавой, она стремительно бросилась ему на большой палец. Мадис схватил топор, отрубил другу немеющий палец и так остановил распространение паралича. Сплющенная морда кассавы, извивающейся толстыми бежевыми и багрово-коричневыми ромбами и треугольниками, грустно смотрела сейчас своими глазками на Мадиса, но тот хорошо знал, что в ее пасти скрываются самые длинные в ее роде пятисантиметровые зубы, мертвую хватку которых ощутил на себе Арво.

Мадис переходил от зеленой бойги к гремучей змее, от гюрзы к мозамбикской кобре, от тигрового к сетчатому питону Минуэлу14, удостоившемуся своего прозвания после того, как он плотно сжал руку потерявшего на мгновение бдительность хозяина. Минуэлу методично полз к шее Мадиса, но на этот раз исход предотвратил Арво, который помог размотать питона.

Мадис весело постучал Минуэлу в стекло и вернулся к Боа. Снаружи уже ждали мама с дочкой. Мадис распахнул дверь и широко улыбнулся:

– Привет!

Сидящий напротив собеседник вызывал неприятные воспоминания: мало того, что он в прошлом был преподавателем Паулюса и, как принято говорить, выбился в люди, хотя вроде, исключительно благодаря близости университета к президентскому дворцу, так еще именно он пристроил Паулюса на радио, когда заядлый отличник, первый везде и всегда, вдруг очутился на обочине и спивался. Наставник гордился, что спас тогда Паулюса, и надуманные им самим обязательства тяжким грузом ложились на плечи любимого студента. Хорошо, что удалось откреститься срочными делами от приглашения на ужин и его нудного хвастовства.

Паулюс ненавидел работу: торчать в студии, задавать с умным видом дурацкие вопросы, внимательно слушать растянутые и не менее дурацкие ответы, особенно когда обе стороны понимают, что это словоблудие никому не нужно, кроме составителей рейтингов. И так изо дня в день, из года в год, из жизни в жизнь.

Паулюс ненавидел город: Каролинишкес с телебашней, набитый автобус, выплевывавший его на проспект Гедимина, собор и памятник. Он каждый раз равнодушно пробегал мимо треклятых достопримечательностей, чтобы оказаться за Вильняле15, в Ужуписе16, единственной альтернативе этому Ужпакалису17, как они с друзьями называли город.

Лишь миг парения по мосту через стройную Вильняле, как будто противопоставленную раздавшемуся Нерису, – и вот она, свобода! Не преподаватель спас тогда Паулюса, а Ужупис. И его Аушряле18, конечно. Он в одиночестве глушил самогон на скамейке в парке, когда мимо него неожиданно промелькнула белая тень. Тень поинтересовалась, как дела. Он не на шутку испугался, хотел скрыться от притягательно страшной красоты, но самостоятельно подняться не смог. Тень поддержала его и провела через мост туда, где он очнулся на рассвете и узнал прозвище своей избавительницы – Аушряле с Вильняле.

Аушряле любила целый мир и Паулюса. Она пела этнику в ансамбле с Ромуальдасом, Гаспарасом и Вилюсом. За обсуждением завтрашнего концерта Паулюс и застал их в баре. Приятелям тоже не нравилась неремесленная работа Паулюса, и каждый вечер он виновато возвращался к ним, оправдываясь перед Аушряле, что работа обеспечивает им стабильность. Это никогда не станет для нее аргументом, но…

Впрочем, все были настолько поглощены разговором, что только мельком поздоровались с Паулюсом и продолжили. Его это вполне устраивало: он еще не до конца восстановился от города. Паулюс под столом положил себе на колени руку Аушряле, водя указательным пальцем по ее ладони. Прикоснвение успокаивало и взрывало. Она поймала указательный палец, сжала его в кулак, а потом вдруг отпустила – и их пальцы елочкой сплелись воедино. По спине прошелестели мурашки. Теперь Паулюс почувствовал себя дома.