С измальства, вроде, учили чему-то…
делай добро! – Но сплошные враги!
Я ведь как лучше… Откуда же смута:
что натворил-то! Скорее назад
в майский Симбирск и на ручки бы к маме!..
Где-то читал: Робеспьер и Марат…
Мы ведь за ними, по той же программе:
мало ли что от природы дано —
вот бы раздуть на костях пепелище!
Годы мелькают – все то же кино:
сытость Женевы, российская нищность…
Как-то подумалось: не дилетант
сам ли, что кроюсь одним только Марксом?
Не было времени… да и талант
переворачивать нравился массам.
Съезды, подполье, германский состав,
Питер, октябрь – и тюремные Горки!..
Речи, расправы, железный устав,
а под ногами сюсюкает Горький:
«Церкви не надо бы… интеллиге…» —
«Этих подрясников! Вырастет склока.» —
«Хоть по закону…» – «Не гнуться в пурге —
опыт Коммуны.» – «Нет, опыт Востока.»
Голод и споры о НЭПе… Плющом
гроб уберут… Коба смотрит по-рысьи…
День от крещенья второй… Я крещен! —
ухнуло разом спасительной мыслью:
здесь мы минуты, здесь только пролог —
там естество, никаких революций…
Буквам подруга учила: бэ – о – г…
что если снова ребенком проснуться!?
«Наденька… Надя… скорей за попом!»
Та хоронила тетрадки каракуль:
«Поздно, Володя…» Накатывал ком.
«В землю б обратно…» Готовилась рака.
Видно, никак не сбежать от начал
даже при дьявольстве эксперимента…
Впавший в младенчество, вождь умирал.
Толпы слепые рыдали зачем-то.
По следам пилигримов
(перечитывая дневники)
Хотя каждый ручеек мудрости течет по своему проторенному
желобку, но вместе они стекаются в один неоглядный поток.
Вот бы за ними! Ведь так глупо медлить или просто отворачиваться,
а еще глупее пытаться разделить их. Это почти то же, что пробовать
рассорить реки или нарочито не замечать океан.
I
Опять с пустотою один-на-один,
поставив скупые пределы:
забыться б, замкнуться средь книг и картин,
пусть мечется рой оголтелый —
что нам-то… Казалось, мы выше, мы над
извечной возни муравьиной,
как Фауст. А будни ползли наугад,
минуя живые стремнины,
о коих знавали, хоть подлый режим
припрятал – да черт с ним, с режимом!
Вот так и случились, где край различим
крушенья все-го… Пилигримы,
прошедшие раньше тем срывом, зовут
теперь и тебя на служенье
застывшему миру, где воля да труд
хотя бы подобье движенья,
которым все реки текут по своим
прорытым отчаяньем руслам,
которым над избами курится дым
и в редких просветах искусство
живительным, тонким, капризным лучом —
на общем ходу перемога…
Что выйдет в итоге – по смерти сочтем,
здесь некогда, снова дорога,
привал затянулся, уже корешок
прокрался в соблазн неучастья,
в чулане пылится походный мешок,
да только не высидишь счастья,
и даже молитвой смешно вопрошать —
вдруг кто-то с готовою сутью…
Лишь, сбросивши шкуру, опять и опять
на те же пути-перепутья.
II
Неважно, что показывают часы и что говорят и делают
люди. Когда я бодрствую и во мне брезжит свет – тогда
и утро. Нравственное совершенствование – это попытка
стряхнуть сон.
Генри Торо
Высоты гражданства забыты, рекорд
вот разве мошною могли бы
поставить: что Бостон – наивный Конкорд
втянулся в погоню за прибыль.
Одно побужденье, один интерес
и в юной стране спозаранку:
куда-то потянется ржавый прогресс
с железной дорогой и банком?
Былая свобода приткнулась не там,
где клятву давали на братство,
иной лихорадкой греметь поездам,
коль равенство смыто богатством.
Рабы, что бежали в Канаду, гремя
цепями, бредут чуть живые
обратно на юг, где своя матросня
крушит Золотую Софию.
Что скажет теперь романтический дух,
какое последнее слово,
коль Новая Англия разве на слух
наивно покажется новой?
Пиши, не пиши – твое робкое «нет»
не дальше того околотка,
что дал тебе выбор: созреет ответ,