Довольно! Что вылезет ночью,
об этом не стоит в отчет.
Приехали, ставлю отточье.
А дальше легенда течет…
И как в этом мире бескрылом
иначе? какая латынь?
Нет, вынести нам не по силам:
дойти до такой доброты,
любви, где нельзя без испуга
никак – дней всего-то в обрез,
где все пожирают друг друга
и кто-то смеется с небес…
Послесловие
Иаков устал. Оплывала
свеча на дощатом столе.
Чем глуше мерцают начала,
настойчивей клонит к земле.
Накинув хламиду на плечи,
лег. Вот и причалил ковчег.
Не знаю… надеюсь на встречу
не с богом – се был Человек!
Я что-то слепил, но загадка
на каплю не стала ясней…
Уж тьма надвигается. Шатко
среди обступивших теней.
Читаю – и странно: зачем Ты
теряешься с каждой строкой?
Довольно чуть сдвинуть акценты —
и вот уже кто-то другой.
А будут свидетелей толпы,
узнай тут, поверить кому.
Не в сказанном дело – что толку,
когда не созвучен Ему.
Да сам я?.. Припомнил о пастве,
оставленной им на авось.
Эпохи пройдут, государства —
а Слово неслось и неслось…
«Конечно, со смертью не умер.
Как ни было б вам тяжело,
Иаков, для «талифа, куми!»,
знать, время еще не пришло.
Чем больше духовной работы,
тем тоньше меж нами стена —
дерзайте!» – как выдохнул кто-то
и взмыл… И опять тишина.
В окошке прозрачен и светел
заката кровавый овал.
Иаков уснул. Тот же ветер
в осенней листве бушевал.
Еврейская баллада
Переселенья людского поток
то как цунами, то вялотекуще,
словно в природе. Хотя бы глоток
хрупкой надежды на райские кущи…
Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?
Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза – антрацит,
«эр» несуразное через словечко…
Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом —
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны
даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак – упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.
Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.
«Лишь подрастают – и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и – я тебе дам! —
Йоська, поганец, в писателях даже,» —
так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал —
что сосестер, что собратьев лежало!
Молодость… молодость… Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты —
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?
Послевоенная ниточка дней —
знать, недопили властители крови…
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров —
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?
Коднер, Малаховец, Кацанельсон…
не от зарплаты – скорей от обиды
тысячелетней… Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,
что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.
К хаосу
Зависим ли – куда судьбе приспичит
забросить нас? в какой присест, прилег
в сплетениях времен, страстей, дорог
и наделив зачем-то горлом птичьим?
Что в нашей донкихотовской отваге —
нуждается она хоть в ком-нибудь,
чтоб обессмертить иль перечеркнуть
ее причуды на клочке бумаги?
Абсурдом обозвать ли чей-то опыт
иль это пляска строгая частиц,
где кружит карусель из тех же лиц
и тех же строк невысказанных шепот?
…По Питеру в припадке ностальгии
бродя, спустились как-то в тот подвал
давнишний пронинский, где пишущий знавал,
каким стихам сойти за чаевые.
Увы, дух испарился почему-то,