Бережно положив принесенные цветы на могильную плиту, она опустилась на скамейку.

– Вот я и пришла, Ваня, – начала она мысленный монолог и перевела дыхание. – Не ждал? Ты уж прости, что не прихожу по родительским дням. Сам понимаешь, жена твоя здесь бывает, дети… заглядывают. А я боюсь им на глаза попасть. Не то чтобы боюсь… Ты же понимаешь. Мы ведь всегда с полуслова понимали друг друга.

Она достала из пакета небольшие грабельки, щетку и совок, и начала убирать сухие ветки и листья. Сделав уборку и сложив инструмент обратно, снова села на скамейку, поправила растрепавшиеся волосы.

– Сегодня не простая годовщина нашей встречи, Ваня, а круглая дата – сорок четыре года. Правда, такие даты никто не отмечает, но мы ведь с тобой оригиналы. Помнишь, как отмечали полуторагодовалый «юбилей» совместной жизни? Когда я спросила, в чем его особенность, ты ответил, что он на полгода больше годового юбилея, – она грустно улыбнулась. – Боже, сколько воды утекло! А я помню тот день, как будто это было вчера.

Важенина подняла глаза, задумчиво посмотрела в ярко-голубую, без единого облачка высь. Ее взгляд затуманился, губы тронула едва заметная улыбка. Словно бы она и не здесь уже, в этом скорбном месте, а где-то там, в далекой молодости, рядом со своим любимым Иваном, живым, веселым, энергичным.

Нет, больше она не позволит так обращаться с ней! Его пьяные загулы становятся невыносимыми. А главное, она давно не испытывает к нему ничего, хотя бы отдаленно напоминающее любовь. И какая там любовь? Чувство, которое было в начале их отношений, он давно подавил грубостью и невежеством. А последний случай в ресторане, где он устроил дебош, окончательно отрезвил ее. Приревновав к какому-то офицеру, пригласившему ее на вальс, он стал грязно ругаться, при этом больно сжимая и выкручивая пальцы. Все попытки усмирить этого хама приводили к обратному эффекту. В конце концов он едва не ударил ее. Если бы не тот седовласый мужчина, который молча вывел Юрия из зала, заломив ему руки, тот ударил бы ее при всех. Нет, хватит! Сегодня же после репетиции она поедет к нему и оставит записку из трех слов: «Все кончено. Прощай».

Тамара решительно толкнула дверь служебного входа и вошла в темный вестибюль театра. Взбежав по лестнице на второй этаж, она пошла по длинному коридору, пропахшему сладкой пылью, гримом и духами. Этот чарующий запах французских духов особенно чувствовался возле гримуборной Лидии Ряжской, известной актрисы, примы театра, будто застывшей в бальзаковском возрасте, не желающей ни стареть, ни отдавать своих ролей наступающему на пятки молодому поколению.

Из-за поворота навстречу Тамаре выскочила молодая актриса Кира Дербенева, коренастая, крепко сбитая, с курносым, немного нахальным лицом.

– Привет, Тома! Новость слышала?

– Нет.

– У нас новый главреж, – округлив глаза и оглядываясь, вполголоса сообщила Кира. – Вепрева сняли. Говорят, что еще в пятницу его арестовали.

– Откуда ты все знаешь?

– Зря, что ли, дружу с Лелей, нашей секретаршей? Все новости из первых рук. А нового завтра будут представлять. Репетиции отменили, так что ты зря пришла.

Она с завистью оглядела Важенину и уже не в первый раз произнесла с досадой, в которой слышалась черная зависть:

– Ох, Томка, дал же бог фигуру! В любом платье хороша. Взять вот это серенькое – фасон допотопный, а как сидит!

Переведя взгляд на свое, крепдешиновое, сшитое по последней моде, Дербенева тяжело вздохнула:

– А я, корова толстозадая, хоть и в крепдешине. Ни ног, ни талии. Вот и получаю роли приживалок или доярок каких-нибудь.