Она вдруг вошла в образ одной из своих героинь – подбоченилась, на лице изобразила глуповато-озабоченное выражение, и с характерным деревенским произношением выдала реплику из пьесы про колхозную жизнь:

– Слышь, Ляксевна! Зорька-то отелилась намедни! Ага. Бычок такой славненькай у нее. Ага. Беленькай, пушыстай-пушистай, ну чисто заиц зимой!

– Брось, Кирка, прибедняться, – улыбнулась Тамара. – Ты у нас лучшая характерная актриса. Подожди немного и будешь Кабаниху играть или Вассу…

– Ага, держи карман! Да нашу Ряжскую, примадонну нафталиновую, никакой силой на пенсию не отправишь. До ста лет, видно, решила сцену песком посыпать.

– Ты несправедлива, Кира, – возразила Тамара. – Ей до ста лет еще полсотни жить. Думаешь, нас молодые актрисы лет через двадцать не начнут выживать?

– Всему свое время! – упрямо гнула свою линию Дербенева. Достав из сумочки пудреницу, прихорашиваясь и любуясь своим отражением, она продолжила безапелляционным тоном: – Поиграла вдоволь, причем в одних заглавных ролях, дай молодым дорогу…

– С какой стати? На ее Раневскую до сих пор все наше партийное начальство слетается, как пчелы на мед. В гримерке цветы от поклонников не вмещаются – и это после обычного спектакля. А на премьерах что творится! И вдруг ни с того ни с сего объявить об уходе. Смешно!

– Очень смешно, – с ядовитой ухмылкой подтвердила Дербенева. – Только, я думаю, кончилось ее время. Поцарствовала Клеопатра, хватит. Антоний-то того…

– Ты о чем? – машинально спросила Тамара, но вдруг, поняв намек, изменилась в лице: – Ах, да. Главреж… Это удар… Мне ее жаль…

– А мне нисколько, – презрительно скривила губы Дербенева и злобно прошипела: – Так ей и надо! Помнишь, как она меня отчитала за опоздание на репетицию? При всех! Как сопливую школьницу! Подумаешь, проспала! И опоздала-то всего на полчаса. Нет уж! Кого бы жалеть, только не ее. Уж она-то никого не жалела.

– Ладно, я пойду, – Тамаре стало не по себе от злорадства коллеги, – мне в магазин надо за продуктами.

– А я думала, погуляем, – разочарованно протянула Дербенева. – Сегодня погода шикарная. Надо бы новое платье опробовать…

– Как-нибудь в другой раз, – уже на ходу бросила Тамара, направляясь по коридору к лестнице.

Она бегом спустилась на первый этаж, резко повернула налево и внезапно столкнулась с каким-то мужчиной, почти оказавшись в его объятьях. Ойкнув, отпрянула назад, пробормотала: «Извините» и уже хотела бежать дальше, как услышала в ответ слова, произнесенные мягким, но звучным баритоном:

– Это вы меня простите.

Тамара подняла глаза и встретилась с внимательным прищуром серых глаз. Мужчине было не больше тридцати семи. Она невольно отметила его дорогой костюм и красивую стрижку. Нельзя было не узнать в этом статном красавце известного в прошлом актера, а теперь модного режиссера одного из театров.

– Ой, а я вас, кажется, знаю, – глупо протянула Тамара, очевидно, от растерянности.

– Возможно, – улыбнулся он в ответ.

– Вы, наверное, к главрежу? А его сейчас нет. Он…

– Мне об этом известно, сударыня. Извините, – сухо отрезал он и зашагал к двери с табличкой «Главный режиссер».

Но прежде чем войти в нее, оглянулся. Тамара, столбом стоявшая возле лестницы, внезапно смутилась, сорвалась с места и пулей вылетела из здания.

* * *

– Стоп! Никуда не годится! Лидия Васильевна! Ведь я на первой репетиции просил вас в этой сцене быть… пошустрее, что ли. Не хватает темперамента вашей Огудаловой. Поймите!

Иван Гаврилович Мещерский, вновь назначенный главный режиссер театра, тот самый импозантный мужчина, с которым в вестибюле столкнулась Важенина, проводил очередную репетицию «Бесприданницы». Он много курил, был всем недоволен, морщился и постоянно делал замечания. Вот и сейчас на полуслове оборвал реплику Ряжской, играющей мать главной героини, а затем покинул свое рабочее мест и стал нервно ходить по проходу между сценой и партером.