Занятие это, признаюсь, наскучило мне довольно скоро, храм посещали одни и те же лица, как правило, занимавшие – негласно, конечно, – определенные, привычные им места, и статистика, которую зачем-то требовал от меня епископ, имела вполне устойчивый и при этом весьма правдоподобный характер. Но однажды – о да, я до сих пор прекрасно помню этот день, – должна была начаться рождественская литургия, все, и я в их числе, были на местах, как вдруг в дверях собора появилась… Дама.

Голос Падре дрогнул:

– Встретив такую на улице, пройдешь мимо. Женщин подобной внешности множество, а еще более представительниц слабого пола имеют красоту лица и тела гораздо привлекательнее, но тайное притяжение меж людьми возникает по иным законам, неведомым самим человекам, но токмо Богу. Всю мессу я простоял недвижим, подобно каменному истукану древних кельтов, не в силах оторвать взгляда от нее и не пытаясь понять, что происходит внутри меня. Бессонной ночью на ворохе соломы, служившей мне ложем, я, глупо улыбаясь окружавшей темноте и одновременно тихо рыдая, поклялся Даме в вечной преданности и скрепил сей обет кровью из мизинца, распоров его ржавым гвоздем, торчащим из дверного переплета.

Она приходила на воскресные службы, и с понедельника по субботу я просто существовал в ожидании, не видя ничего вокруг и совершая механистические движения, подобно железным куклам немецких мастеров. Мир менялся в тот миг, когда ее глаза, а это стало случаться все чаще, встречались с моими. Чувство, которое я испытывал, глядя на эту женщину, нельзя назвать вожделением, мне, семнадцатилетнему юнцу, послушнику, не покидавшему стен монастыря, не было ведомо многое из мирской жизни.

Умудренный годами и опытом читатель догадается, о чем речь. Юноша испытал прикосновение жизни, еще непонятное, неосознанное, будоражащее и пугающее, но уже явственное и заявляющее права на мужское начало, жаркое дыхание той беды, что лишает потомков Адама разума, превращая их в одночасье в безумных рабов пустячно завернувшегося у виска белокурого локона или едва различимого легкого пушка на шее, случайно обнажившейся из-под бархатного воротничка.

– Всякий раз, поднимаясь по узкой винтовой лестнице на колокольню передать звонарю его кожаные рукавицы, я думал о ней, и голова кружилась именно от этих мыслей, а не от бесконечных узких ступеней, игриво убегающих от меня за поворот, как бы предлагая некую новизну и тайну впереди, хотя за долгие годы каждая из них была знакома до боли, в коленях, естественно.

Как-то я почти открылся ему, ибо носимое внутри всегда просится наружу, ежели оно в избытке, будь то кислая капуста, сладкий кагор или некое чувство, к примеру, любовь. Звонарь, калека от роду, с перекошенной физиономией и одной ногой на пару дюймов короче другой, скорее всего, догадался, о чем мои полунамеки и сбивчивые речи о бедном знакомом и его треволнениях, однако вида не подал и, нацепив протянутую рукавицу, философски заметил: «Нет смысла продираться сквозь толпу верующих к иконе Святого Антония, она сама узрит молящегося даже в самом дальнем конце храма, надобно только прийти и встретиться с ней глазами. Сильнее лобзания устами оклада ее помысел, идущий от сердца».

Из чего я в тот момент не сделал никаких выводов, поскольку был юн и пребывал в смятении. Знаешь ли, сын мой, всему когда-нибудь приходит конец, вот и мое терпение (а вероятнее всего, страх) однажды испарилось в мгновение ока, и, не в силах вытерпеть предстоящую разлуку длиною в неделю, я, нарушив все запреты, покинул обитель раньше срока, использовав для побега из монастыря проход в стене для слива нечистот, – тут священник непроизвольно поморщился. – Отправился следом за Дамой.