Двенадцатое рождество Роман Воронов

В канун Рождества, как принято считать, при некотором удачном стечении обстоятельств, включающих правильное место и нужное время, с любым человеком может случиться самое настоящее чудо, а хоть бы даже и с самым обычным бедняком (людей с достатком выведем из списка претендентов, ибо они запросто покупают себе «счастье», делая при этом скучающие, кислые физиономии), бредущим по заснеженным улицам небольшого городка в открытых всем ветрам лохмотьях и обуви, предназначенной разве что для прогулок вдоль нагретой жарким южным солнцем набережной какого-нибудь приморского курорта.

Наш герой, обладатель неброской внешности и самых скромных компетенций, как нынче отзываются об умственных способностях и обретенных навыках, с трудом вытаскивая из холодной снежной каши окоченевшие ноги, безразлично разглядывал яркие огни проплывающих мимо окон, за стеклами коих, подернутыми дымчатым инеем, кипела предпраздничная, заполненная алыми, изумрудными и золотыми блестками суета, и подумывал о горестной своей судьбе, лишившей его однажды и семьи, и титула, и дома, и этих самых, красно-зеленых с золотом, впечатлений, о тихом счастье тех, кто сейчас греет ноги у камина и раздражается на беспокоящий детский смех, не подозревая о том, что эти мгновения и есть настоящее, истинное чудо.

Имени своего, даже если кто-то и соизволял поинтересоваться им, он не называл, предпочитая отмалчиваться, или ответствовал коротко: «Господин Н.», – однако со временем, по мере того как истлевала ткань одежд на голодающем теле, приставка «господин» начала вызывать нервный смех у ее обладателя, и человек оставил себе только букву «Н.», подумав однажды, а соответствует ли она вообще его настоящему, но уже позабытому, имени.

Ветер все усиливался, и к вечеру неугомонные снежинки, атаковавшие изможденное лицо Н., перестав мгновенно таять на морщинистой коже, обрели неимоверную колючесть и беспощадность еловых иголок, заставляя беднягу прикрывать глаза ладонями. Двери домов, приютов, ночлежек и даже ворота церкви оставались закрытыми для него, горожане готовились к вечере, и пороги, крылечки и парадные марши неустанно обрастали снежными шапками, чтобы сохраниться нетронутыми до самого утра.

Уже отчаявшийся, Н. решил направиться к старому каменному мосту, где на холоде, но без падающего на голову снега можно было провести ночь во вполне комфортных условиях, прислонившись спиной к ледяной опоре, дремать под шум речной волны. За доходным домом, о владельце которого ходили разные слухи, прятался приземистый ломбард, для Н. место последнего дохода (он с сожалением потер запястье, на коем давно уже не было часов), а дальше, вниз к реке, рядами жались друг к дружке торговые лавки, мастерские ремесленников и дома терпимости, замыкала все это городское великолепие частная галерея, заведение странное и слабо посещаемое по причине его новаторства и фрондерства взглядов на классическое искусство.

Проходя мимо, Н. остановился у зачем-то выкрашенной в черный цвет двери, на которой красовалась афиша, намалеванная от руки: «Выставка экспрессионистов и модернистов – Рождество и упокоение».

– Интересно, – проворчал без особого умысла непослушными губами Н., и «благодарная», польщенная подобным редким в этих краях вниманием, дверь со скрипом отворилась невидимой рукой (никаких порывов ветра в этот момент зафиксировано не было).

«А вот и рождественское чудо», – подумал продрогший бедняга и, не заставляя себя упрашивать дважды, вошел внутрь. Культурное заведение встретило позднего посетителя пустой вешалкой в виде вбитых прямо в стену двух десятков гвоздей с лозунгом над следующей дверью: «Признайся себе в своем ничтожестве».

– Без проблем, – весело хмыкнул начинающий согреваться от одного только предчувствия долгожданного тепла в помещении галереи Н. и, смело намотав на ближайший гвоздь свое тряпье, прошел в зал. Ни билетера, ни смотрителя-служителя в виде строго взирающей из-под очков тетки в черном костюме с белой оторочкой, ни задумчивых ценителей модернизма – только картины на стенах. Приглушенный свет и он – настоящий призрак галереи в наступающем Рождестве.

Представлены здесь были в основном творения местных художников, насквозь пропитанных дешевым портвейном, редким в их меню абсентом и еще какой-то дрянью, с легкостью превращающей полотна в странные мозаики цвета и формы, а взгляды на жизнь – в набор искаженных и обрывочных «фраз» и без того невзрачного бытия. Кем только ни был изображен Санта в фантазиях авторов представленных полотен: и красным треугольником с белым углом (бородой, по всей вероятности), и обнаженным громилой с гипертрофированной шеей, которую украшало рождественское дерево, и воодушевленной (вот только чем, не ясно) обезьяной, выглядывающей из-за еловых лап, и даже чертом с красными шарами на рогах и белой кисточкой на хвосте. В таком же духе являлись взору посетителя и младенец Иисус (не станем вдаваться в подробности, дабы не оскорбить верующих), и Дева Мария, и Иосиф, а кто-то из «творцов-экспрессионистов» умудрился представить ясли в виде наперстка или поместить Вифлеемскую звезду в утробу ослицы черной кляксой.

– Да-а-а, – многозначительно протянул Н., поддерживая всеобщий, дружный бойкот подобного биеннале горожанами. – Как еще не сожгли этот вертеп бесовщины добрые христиане.

Он добрался до конца последнего зала ускоренным шагом, уже не вглядываясь в мазню, развешанную по стенам в шахматном порядке, резко развернулся у простенка, на котором одиноко висела картина размером со спичечный коробок (название на табличке под ней гласило: «Большой Рождественский бум»), даже не пытаясь вглядеться в ее содержание, и неожиданно замер – следующее по очереди полотно именовалось «Подношения волхвов, или Первое Рождество».

– Вот это уже что-то! – в голос воскликнул Н., и эхо радостно прокатилось по пустому залу.

В центре холста расположилась в виде креста четверка младенцев: голубоглазые румяные ангелочки касались пухлыми пяточками друг друга и как будто держали ими сияющую звезду, под спинами новорожденных просматривались покрывала, одно в виде морской волны, другое – словно язык пламени, третье походило на каменную плиту, четвертое же напоминало едва заметное, полупрозрачное облако. В изголовье у каждого, кстати сказать, одинакового на лицо, дитя, коленопреклоненные, протягивали свои дары волхвы, надо полагать, Каспар, Бальтазар и Мельхиор.

Композиция выглядела как четырехлистник, окаймленный еще дюжиной лепестков поменьше. Пораженный Н. не мог сдвинуться с места, вдоль зала ровно по центру были расставлены пуфы для удобства посетителей, на ближайший, не отрывая взора от «Первого Рождества», он и присел. Говорят, если разглядывать «Мону Лизу» да Винчи в течение часа, легко можно сойти с ума или, как вариант, наблюдателю откроются истины, кои великий Мастер заложил в свое произведение, смешав краски с энергиями добра и зла, ибо одно без другого не существует, а просто пигментированное масло, уложенное на холстину даже умелой рукой, не несет в себе ничего, только слепок мира, пустой и бездушный.

– Нравится? – прозвучало вдруг как гром среди ясного неба, или как удар колокола в пустом храме, или как «Я передумала!» на церемонии бракосочетания, или как будет угодно читателю самому представить аллегорию чего-то случившегося совершенно неожиданно. На пуф рядом с Н. опустился высокий худощавый мужчина средних лет с лицом потомка разорившегося, но весьма уважаемого и древнего рода, например лордов или пэров, при тонких, надменных губах и глазах, наполненных вселенской печалью, явно не дававшей покоя их обладателю многие годы.

Н. поежился, входная дверь в зал при его проходе выдала целую гамму звуков: и душераздирающий скрип, и пугающий треск, и противное шипение, и легкий, но настойчивый стон, однаковпустила незнакомца совершенно бесшумно, если, конечно, он не прятался здесь в каком-нибудь потаенном закутке. Н. медленно повернул голову к таинственному собеседнику:

– Необычно, да и композиция оставляет за собой множество вопросов.

– Могу пояснить, – с готовностью ответил «потомок пэров». – Спрашивай.

– Простите, – Н. чуть отодвинулся, его грязные штаны касались бархатного, с лиловым отливом костюма незнакомца. – А вы кто?

– Я владелец галереи, – улыбнулся собеседник и весело, что совсем не соответствовало его романтическому образу безнадежно влюбленного рыцаря, подмигнул. – И по совместительству автор этой картины.

– Почему «Первое Рождество»? – Н. вопросительно развел руками и, тут же спохватившись, поправился. – Извините, я – Н.

– Потому что перед вами изображен Акт Рождения, – Автор сделал удивленную мину. – Приход души в физический мир.

Н. скептически улыбнулся:

– Женщина родила четверых сразу?

– Четыре женщины по одному, – Автор с еще большим удивлением воззрился на собеседника. – Но в разных местах, или мирах, если угодно.

Н. предположил, что беседует с психом, простите, модернистом, и решил упростить ему задачу:

– А звезда между их пяток, мальчикам не горячо?

«Разорившийся лорд» уловил сарказм, но не подал вида и спокойно пояснил:

– Это Искра Божья, первозданная душа, воплощаясь, она «распадается» на четыре части, да-да, вас, дорогой друг, в мире (не обязательно нашем) есть еще три ипостаси.