– Школа. Просили хэлп, – перекрикивая шум ветра и двигателя наш драйвер.

Вдалеке, слева – подряд несколько разрывов снарядов. Со стороны порта заухали реактивные установки, зашуршали над головами невидимые «эрэсы». Испано-вьетская трескотня в рации перемежается матом. Навстречу, не обращая внимания на обстрел, катит тележку с травой старик. Ноги его босы, на голове старая облезшая американская каска.

Во дворе невзрачной одноэтажной школы галдят малыши. Толи играют, толи решают что-то. Увидев нас, бегут стайкой к зданию. Шальной снаряд разворотил угол, крыша просела, забаррикадировав окна и выход. Кто-то плачет в развалинах.

– Все живой, – сообщает Рауль, пообщавшись с чумазыми ребятишками. Оставив в джипе автоматы и скинув робы, начинаем разбирать груду завала. Босая ребетня дружно помогает. Через пол-часа из разобранного прохода начинаем принимать перепуганных и грязных малышей. Последними, прихватив пачку книжек, выбираются две учительницы. Одна постарше, с сединой, другая – совсем девчонка, хотя, кто их тут, недомерок, разберёт.

Приносят воду, молоденькая льёт нам поочереди. На ногах у неё кеды, армейская рубашка заправлена в брюки. А она – ничего, вполне могла бы сойти за нашу акселератку старшеклассницу.

Окидываю взглядом школу, неприглядный двор. Вся страна покрыта зеленью, а школьный двор пылью, утрамбованной землёй. И не только эта школа и этот двор, и не только здесь. Таких школ и у нас тысячи, маленькие и большие, обшарпанные, отслужившие своё, но всё ещё служащие, нечто чужеродное всему окружающему. Я ходил в разные, и в такую тоже. Предметы одинаковы, воспитание предельно заполитизировано, зарплата у учителей маленькая, но платится исправно. Здание и оборудование – старое, но живое. Ближе к центру школы получше, не такие обветшалые, как на окраинах. В новых микрорайонах обязательно и школы новые.

Не отъехали и ста метров, как сзади – в школьном дворе, оглушительно рвануло, шибанув горячей волной. Не разворачиваясь, Рауль гонит назад. Пыль и дым ещё не рассеялись, посреди двора метровая воронка; ревут и визжат малыши. Босые ножки лежащего на животе ребятёнка ещё дёргаются. Под уткнувшейся в пыль головой растекается чёрная лужа. Заворожено не могу оторвать глаз от затихающего тельца. Голос Вана встряхивает – Сан! Хэлп давай! – Бегу к нему. У стены, свесив голову, сидит молоденькая учительница. На груди огромное пятно крови. Глаза у неё от ужаса расширены; жива, и не звука. Кое-как расстёгиваю намокшую кровью рубаху. Белья под ней никакого. Кровь не чёрная, не венозная, но всё равно густая, и гланое – много, не видно рану. По скользкой жиже ощупываю от ключицы вниз кожу. Накрываю ладошкой грудь, девчонка застонала. То ли от боли, то ли от стыда – из глаз ручьём слёзы. Под соском рваная дыра.

– Ван! – Раскрыв мою сумку, подаёт ватный тампон и салфетки. Зажимаю пульсирующую фонтаном рану и бегло ощупываю живот – вроде больше нет.

– Ван, держи! – Пока он, задрав ей рубаху, держит тело на весу, туго бинтую вокруг спины. Ван аккуратно несёт её к машине, мы с ним, как мясники на бойне – перемазаны кровью. Навстречу Рауль с моими ребятами.

– Алекс, что?

– Will be live, but need hospital. What s there?

– Четыре мёртвые, раненые нет. Уже в машине ищу пульс на запястье; лицо бледное, дыхание прерывистое. В полузабытье то ли стонет, то ли плачет-скулит. Шок!

– Рауль, wait!

Ввожу ей в плечо сыворотку.

– Go! Lat s careful. «Как бы не загнулась», – крови много. Но хрипов нет, – значит не дошёл осколок до лёгких.

Сёстры в приёмном, явно европейки, – шарахнулись к стенкам при нашем появлении, но, увидев учителку, «допёрли», что не мы раненые. Тут же на кушетке кривыми ножницами стали резать промокшие от крови бинты и брюки; под ними нет белья, только перепачканное кровью бледное тело.