– Даю тебе два часа, потом будет новое поручение.

Закатываю глаза.

– Слушай, почему бы тебе не нанять свою личную прислугу, а мне дать спокойно работать официанткой.

– Так кто тебе мешает совмещать? – Давид складывает руки на груди, и мышцы на груди вздуваются.

Глотаю слюну. А он, видимо, не пренебрегал спортом. В то время, пока я скакала с нашими двумя сыновьями.

Зажмуриваюсь.

Так, Диана, это только твои сыновья, и Громов не должен о них узнать!

– Хочешь, чтобы я тут сутками торчала?

Громов дергает плечом. По этому простому жесту понимаю – хочет.

– Исключено, – резко обрубаю, – у меня есть своя жизнь, которой я должна заниматься, Давид.

– И что же там за дела у тебя?

Снова грозно нависает надо мной. Боже, и когда только успел так близко подойти ко мне?

– У меня отец болен, надо за ним ухаживать.

Нагло вру, но другой причины так быстро не могу придумать. Громов задумчиво потирает подбородок.

– Приступай к работе. Мне плевать на твои проблемы, чтобы через два часа тут все блестело.

Разворачивается и отходит, давая мне наконец-то свободно вздохнуть.

У меня пригорает от желания ткнуть ему в спину средний палец. Детский сад, честное слово.

Сосредотачиваюсь на монотонном деле. А именно на уборке. Стараюсь не делать резких движений, напоминая себе, что повсюду осколки.

Почти заканчиваю со стеклом, когда в зале раздается резкий голос Давида:

– Да вы совсем там из ума выжили?! Такие цены гнуть!

Рука дергается, и перчатку, в которой я прибиралась, распарывает острым осколком, задевая кожу.

Ойкаю, но уже наблюдаю, как струйка крови стекает по коже. Закусываю губу, вскакиваю, чтобы ещё и кровью тут все не заляпать. Направляюсь в сторону дамской комнаты, но перед глазами уже плывет.

Не люблю я вид собственной крови. Сразу же начинает мутить и шатать из стороны в сторону.

Вот и сейчас пол подозрительно раскачивается, то приближаясь, то отдаляясь от меня.

А я пытаюсь наступить так, чтобы не свалиться.

– Ди… – сквозь шум доносится недовольный голос Давида.

Не реагирую, мне сейчас нужно смыть эти бордовые дорожки с руки. Срочно избавиться от крови на своей коже.

– Я с кем разговариваю? Ты закончила?

Отмахиваюсь, хватаюсь за стену и зажмуриваюсь. Перед глазами яркие вспышки, голова кружится, во рту пересыхает.

– Эй…

А в следующую секунду перед глазами все темнеет, и я лечу в пропасть.

– Твою мать, маленькая, открой глазки, – сквозь шум в ушах слышу взволнованный голос… Громова?

Или у меня глюки начались на фоне потери крови?

Но нет, мне удается приоткрыть один глаз и заметить, что я лежу на диване в кабинете Громова, а сам он с обеспокоенным выражением лица нависает надо мной. В нос ударяет резкий запах нашатыря. Отталкиваю руку Громова и пытаюсь сесть.

Но голова все ещё тяжелая, как казанок…

Сжимаю виски, стону от пронзившей боли.

– Кажется, я теперь понимаю смысл фразы, которую говорила мне мать в детстве…

Задумчивое бормотание ненадолго отвлекает от боли в голове. Перевожу на Громова вопросительный взгляд.

– И какая же фраза?

– Да так, – начинает петлять.

– О, дай-ка я угадаю… – закатываю глаза, когда меня осеняет догадка, – про дураков и молитву, да?

Громов хмыкает. Резким движением встает с корточек, осматривает меня.

– Скорую?

Мотаю головой, пытаюсь принять вертикальное положение и шиплю от неприятных ощущений на ладошке.

Перевожу взгляд на рану, удивленно вскидываю брови. На ранке уже пластырь.

Поднимаю глаза на застывшего Громова.

– Ты? – киваю на свою руку.

Он фыркает. Ненатурально так, натянуто.

– Нет, конечно, барабашка прибегал, замотал.

Закатываю глаза. Ну вот почему он не может нормально ответить?