– Ну, а Вы, что Вы вкладывали, какую эмоцию?

– Я его в прошлом месяце намял. Дождь лил, помню, а Марфутка печь истопила и картох изжарила со свежими помидорчиками. Я, помню, мну катышки-виноградинки, а у самого слюнки бегут, так аппетитно все благоухает, и тепло, и сухо. Оно, этот уют, особо замечается, когда непогода на дворе… Стало быть, на желудки должно подействовать да на здоровый быт.

– Ну, господа, пора домой! – объявил Олег, и пестрая компания, раскланиваясь, устремилась к выходу. Сам же глава мероприятия вознамерился задержаться.

– Ну, как, – сказал он деду, когда они остались один на один, – устраивает Вас мое предложение?

– Ты, Олёш, скажи мне на милость, зачем сюда газеты привез? Зачем мне вся эта церемония нужна? Ты что думаешь, меня рекламой подстегнуть можно иль боишься, что у тебя самого представительства для меня не хватит?

– Да ну, что Вы, я просто с благими намерениями, чтобы люди узнали. Все-таки средства массовой информации…

– А кому надобно и так узнают. У меня вон цепочка тянется не первый год.

– Народная реклама – это, конечно, хорошо, но ведь все-то не знают.

– А на всех-то, мил человек, я напитку не нагоню. Я тебе не ликероводочный завод. Что ты шумиху-то подымаешь? Думаешь, сейчас учеников за месячные курсы обучу, и будешь штамповать этикетки? Э, нет. Тут душу привить надобно, а не шарики катать. Мять-то виноградинки и медведь смогнет. А вот я, скольких людей перепробывал, только троих обучил. Сына старшого, что под Анной живет, да еще двоих из-под Липецка. Всё! У остальных или руки, как крюки, или в голове пусто, а до жадности густо. А бабы – так они вообще не то. Суетятся, как квочки, оно вроде быстро все получается, а вот душевные качества усвоиться не успевают. Виноделие – это чисто мужская профессия, баб виноград не понимает. Но это, правда, не говорит о том, что они ни на что не годны. Женщины, они, зато, руками лечить могут, что у нас с тобой получается, как у них с вином. Ну, ладно, Олёш, говори, да почестней, что ты надумал и что за человек твой – депутат?

– Мы, Терентий Ефимыч, – откашлялся Олег, – все в одной партии, и один – за всех и все – за одного.

– Тю? Как мушкетеры либо?

– Да, как мушкетеры, служащие своему королю.

– А король-то кто?

– Король – это господин Килькин, бывший инженер завода, депутат Думы теперь. В будущем, думаю, президентом будет. Вся элита за него.

– Господин Килькин говоришь? Постой, постой, а не его ли с алюминиевого за мелкое воровство в восемьдесят пятом выкинули и засадили на шесть лет?

– Нет, Терентий Ефимыч. Не его, а папашу его. А сын за отца не отвечает. Килькин, уж если сворует чего, то не по мелкому, причем, ворует у государства. А народу раздает, – Олег густо покраснел.

– Ага… Робин Гуд, значит. И чего ж он раздает?

– Ну, финики первого сентября в школе… Вот в газету, что сегодня у Вас была, ящик шампанского поставил.

– Хороший человек, стало быть, – призадумался дед. – И давно это у вас?

– Что? Финики?

– Да нет, дружба такая с королем-то?

– Да уже лет пять.

– И тебя, стало быть, тоже облагодетельствовал?

– Да. Он мне без процентов взаймы дает.

– Ясно. А чего он еще делает?

– За атмосферу борется. Атомную станцию хочет выкупить и разобрать, чтобы воздух не засоряли. Перестроить.

– Ага. Хорошо. Значит, печками и свечками будем обходиться? Против прогресса – за природу. Ладненько, Олёш, дальше пошли. И что у твоего Килькина за образование эдакое, что за перестройку берется? А то кое-кто кое-что уже перестроил, как бы и у Килькина что не так бы получилось…

– Да нет, Терентий Ефимович, он сам ничего такого не кончал, у него неполное высшее ветеринарное (потому и к Вашему делу неравнодушен). Но у него талантов много. Политических. И денег. А для перестройки станции с Запада наймет.