Миновала полуночь, а Ильда всё сидела на подоконнике у распахнутого окна, сжимая в руке холодную сталь – заветную связку ключей. Глубокое беззвёздное небо тёплым воздухом ползло в комнату, и полупрозрачная занавеска едва колыхалась, как умирающий призрак. "Интересно, я умру, если скинусь отсюда?" Тоскливо, горько ворковали голуби. Наверно они сидели на выступе прямо под окном. "Если они ангелы, подхватят ли они меня, когда я сорвусь и полечу вниз?" А голуби ворковали тоскливо и горько, как будто сходили с ума от тоски. И сама ночь уже была не ночью, а сплошным голубиным голосом. Она наполнялась им, заливалась в окно горечью, вместе с воздухом текла в лёгкие, пропитывала кровь, заставляя все внутренности сжиматься от ужаса: как если б тебе поставили местную анестезию и начали тебя резать, и ты, не чувствуя боли, видишь раскрывающуюся под ножом рану. "Неужели, если ты ангел, ты не вечно счастливый и весёлый? Если они ангелы, почему они стонут?" Если…

Ильда вздрогнула, и то самое состояние – которое на секунду охватывает человека при вздрагивании – так и осталось в ней, сцепив тело. Она хотела оторвать взгляд – и не могла. На крыше здания Городского Совета напротив окна стояла статуя Ангела-Хранителя. "Мне чудится. Я уснула, и мне чудится. Ангел ли это?" Но ни с чем нельзя было перепутать эту позу: мгновение перед полётом, распростёртые крылья перед последним толчком от земли. Белый силуэт Ангела-Хранителя, замерший; Ильда сидела в ужасе пять минут, и десять, и может дольше, а статуя всё стояла и стояла, протягивая к ночному небу ладонь. И в этой ладони что-то лежало, маленькое, как голубь.

– Она сбросилась! Она сбросилась!

Вокруг куска мяса, бывшего когда-то телом девушки, а теперь разбрызгавшегося кровью на белых плитах, быстро росла толпа людей, встревоженных криком.

– Юноша, куда вы прёте?

Ландо, игнорируя оклики, продрался к трупу и опустился на корточки, прикоснулся к волосам девушки – они не смешались с кровью и лежали как у обычной спящей девушки, пятна солнечного света тронули их позолотой. На лице парня выразилось горькое недоумение: вчера она была жива, а теперь изуродованное тело – это она? Не горе, не жалость, не страх – недоумение. Но в этом детском недоумении выразилось в тысячу раз больше сочувствия, чем во всех людях, которые теперь пихались, кричали, причитали, закрывали лица руками.

– Как она могла сброситься, ведь, кажется, была из состоятельной семьи!

– Причём здесь это. – пробормотал Ландо.

– Юноша, уйдите вон!

– Она не сбросилась. – сказал Ландо, – Её сбросили.

– Уйдите, юноша! Вы мешаетесь службе порядка!

Толпа оттеснялась назад, пропуская службу порядка и нескольких членов Городского Совета.

– Какой скандал, – тихо говорил Тервер своему спунику, подходя к мёртвой девушке, – Терпеть не могу – какой скандал! Почему она не могла сброситься в другом месте? Зачем это надо было делать в центре Майдаля и именно со здания ГС? И наверно сбросилась из-за пустяка полного! Какой скандал!

– Если бы ваша дочь сбросилась, вы бы то же самое сказали? – спросил Ландо, поднимаясь с корточек и глядя на Тервера смелыми и возмущёнными карими глазами.

– Пошёл вон, нищий нахал, – Тервер, не церемонясь, дал пощёчину Ландо, вызвав одобрение у множества человек, которых раздражал юноша, прикасавшийся к волосам мёртвой девушки.

Ландо вздрогнул, и его большие карие глаза странно блеснули, но он ничем не выдал злости и убрался с места происшествия.

После, когда Ландо подробно пересказывал случившееся Ильде, она перебила его на фразе, за которую тот получил пощёчину: