Душа которая не сдается Елена Шевелева

Посвящается моему сыну Даниилу

«Звук поцелуя не так громок, как выстрел пушки,

но его эхо звучит намного дольше!»

Надпись на El Muro del Beso, Barcelona

Знаете, какая самая главная достопримечательность на Земле?

Я вот в шесть лет знал.

– Мам, а какая самая главная достопримечательность на Земле? – спросил я однажды, пока гонял машинку по кухонному столу.

– Ну, не знаю… – она задумалась, а я терпеть не мог, когда взрослые медлят с ответами.

– Это то, что есть в каждом городе или что редко встречается? – уточнил я.

– Ну, наверно, то, что редко встречается.

– Тогда это война, – выдал я, как будто это был факт из энциклопедии. А потом, подумав, добавил: – Нет, наверно это то, что в каждом городе есть – это люди…

Через пару минут, уже углубившись в игру, бросил вскользь:

– Представляешь, они разбомбили больницу! Правда, все спаслись… – и улыбнулся.

Гениальная логика, да? Как будто шестилетний я уже что-то знал, но пока не мог этого осознать.

И вот, спустя 11 лет, я сижу в Барселоне, в квартире с белыми стенами, которые пахнут чужой жизнью, и листаю телеграм-каналы. Снова и снова. Разбомбленный роддом. Разбомбленный театр. Разбомбленный торговый центр.

Только на этот раз никто не спасся.

И если честно, у меня нет никакого права на этот гребаный стыд, потому что я сижу на мягком диване в квартире с кондиционером, а не в подвале под звуками сирен.

Но он есть.

Если вы когда-нибудь поживёте в хорошем районе Москвы, то поймёте, что это своего рода пузырь. Красивые дома, парки, кофейни с хипстерскими названиями, где бариста помнит, что ты пьёшь свой матча латте. Люди бегают в парке по утрам, обсуждают отпуск в Италии, выкладывают фотки с бранчей. И у всех какая-то иллюзия, что так будет всегда. Когда кто-то из одноклассников сказал, что услышал где то, что скоро будет война, над ним посмеялись и назвали дебилом.

Дома у меня была огромная комната, похожая на капитанскую рубку, мощный ноут, коллекции камней и солдатиков разных эпох, и в целом жизнь мне нравилась.

А потом БАХ! – и твой пузырь лопается.

Война? В двадцать первом веке? В Европе? Серьёзно? Мы же цивилизованные люди, у нас же Netflix, как это вообще возможно?

Родители выключили телевизор на следующий день. Решили, что это лучший способ бороться с реальностью.

А я – нет.

Я залип в телеграме, мониторил всё подряд, врубился в ситуацию сильнее, чем любой взрослый. От страха и бессилия потели ладони, все внутри сжималось и было трудно дышать. И чем больше я читал, тем больше становилось стыдно.

Как будто я дал согласие всему этому происходить.

Как будто я лично это одобрил.

И этот липкий стыд, он как вирус – распространяется по телу, раз, и ты уже заражён.

Мы все думали, что вот-вот проснёмся, и всё будет, как раньше. Ну потому что, come on, это же абсурд! Это как если бы кто-то сказал, что теперь у всех вместо Wi-Fi будет голубиная почта. Нереально!

Но оно не заканчивалось. А наоборот. Сначала из-за санкций нам отрубили платежные системы, потом забанили фейсбук и инстаграм. Начали закрываться брендовые магазины, Макдональдс, исчезли какие-то товары из магазинов, к которым я привык. Кофе в капсулах или пенка для умывания. Казалось бы, мелочь, но каждая потеря отдавалась болью сердце.

А потом объявили мобилизацию.

И вот тут родителям переклинило конкретно.

Я помню тот вечер. Вроде ничего не предвещало. Я сидел у себя в комнате, ковырял что-то в телефоне, как вдруг заходит отец. Серьёзный, сосредоточенный, с таким выражением лица, как будто ему только что сообщили, что его аккаунт в Steam навсегда забанили.

– Мы уезжаем, – сказал он.

– Что?!

– Мы уезжаем, Илья. В другую страну.

А потом начались разговоры – про билеты, про визы, про выбор между Лиссабоном и Барселоной. Остановились на Барселоне из-за моря и местного IT-сообщества. Мой отец – фаундер нескольких платформ и мобильных приложений. Сыграло свою роль и удобное авиасообщение с миром

.

И вот, через месяц мы сели в самолёт.

Москва осталась где-то позади.

Барселона – да, классный город. Правда.

Красивый, солнечный, шумный. Витиеватые улочки Готического квартала, широкие пляжи Барселонеты, белые яхты, покачивающиеся в порту. Веселые люди играют в футбол прямо на песке, а уличные музыканты заливаются на каждой площади. Все приветливые, расслабленные, улыбаются тебе. И много, так много солнца!

По своему незнанию мы поселились в Равале – районе с ужасной репутацией, где живут эмигранты. Здесь соседствуют марокканские лавки, индийские забегаловки, китайские продуктовые, и запахи специй перемешиваются с гарью от мопедов. Испанцев тут нет. Сразу чувствуешь, что ты в каком то другом мире.

В первый же день у мамы украли телефон. Просто стащили со стола на террасе ресторана, одним ловким движением, пока она отвлеклась. Это был, знаете, такой символичный жест от города: «Добро пожаловать, наслаждайтесь!»

Мы гуляли по набережной, ели чуррос с горячим шоколадом. После поднялись на гондоле на Монжуик, откуда барселонский порт раскидывается, как гигантская картина. Мы смотрели на город сверху, и отец сказал что-то вроде:

– Видишь? Теперь это наш новый дом.

Но внутри меня что-то протестовало.

Нет. Это не мой дом.

Школа… О, школа – это вообще отдельная тема.

Большая, частная, с несколькими кампусами, футбольным полем и зоной для прогулок с пушистыми соснами. Всё сделано в стиле «дорогие детки дорогих родителей». Тут такие ученики, что смотришь их Инстаграм – и понимаешь, что ты, конечно, нищеброд в сравнении с ними.

Дети бизнесменов и топ-менеджеров корпораций, наследники богатых каталонских семейств, респектабельные индусы – все с идеальными улыбками, одеты в old money и чем-то в глазах, чего у меня нет. Полная уверенность, что в их мире все стабильно.

И среди них с какого то перепугу оказался я, простой московский парень Илья Штерн.

С моим рюкзаком, купленным ещё в Москве, кроссовками, в которых я проходил полтора года, и карманными деньгами, которых не хватит даже на половину их ежедневных расходов в кафе. В моем мире стабильности не было от слова совсем.

Первую неделю я тестил почву. Оценивающий взгляд, покер-фейс, полное безразличие. Я умею казаться человеком, которому всё равно.

Но на самом деле мне не всё равно.

Я быстро нашёл общий язык с ребятами, которые говорили по-русски. Мы как-то сразу поняли друг друга без лишних слов.

Наверное, у нас у всех выработалась какая-то внутренняя защита – что говорить, как отвечать.

Если спрашивают про войну, мы обычно говорим: «Мы против, как и все нормальные люди».

Мне, если честно, немного проще, чем многим, кто приехал из России.

Теоретически я могу сказать, что я еврей.

И это даже не ложь. Дедушка Штерн – вполне себе настоящий, хоть и обрусевший до невозможности. Ну а что вы хотели? Советский Союз, ассимиляция, все дела. Он не празднует шаббат, не носит кипу и, скорее всего, никогда не открывал Талмуд. Но фамилия у него еврейская, и этого, как оказалось, вполне достаточно, чтобы в нужный момент сказать: «Я вообще-то еврей», если вдруг разговор заходит в опасную зону.

Дедушка с бабушкой остались в Москве, и это отдельная боль. Им обоим уже за 80, и я понятия не имею, как они там, одни, в этом кошмаре. Мама каждый день созванивается, спрашивает, как они себя чувствуют, купили ли лекарства. Они, конечно, говорят, что всё нормально. Но я то знаю, что на самом деле нихрена не нормально.

Так что да, если надо, я могу быть евреем. Это тоже часть меня.

Но даже в те моменты, когда я отшучиваюсь или держу лицо – я чувствую.

И чувствую слишком много.

Я всегда замечал людей, их эмоции, их боль. В метро, в магазине, на улице – иногда я ловлю чей-то взгляд, и мне кажется, что я считываю то, что исходит от человека – не слова, не выражение лица, а что-то глубже, его состояние. И часто это тяжёлое чувство, оно прилипает ко мне, и я потом весь день хожу с чужой болью, даже если виду не подаю.

Поэтому, когда вечером я включаю фильм «Жертвоприношение» Тарковского, я понимаю его героя так, как будто он мой двойник.

Этот фильм… Он завораживает.

Эти длинные кадры, где тишина важнее слов. Как будто время останавливается, и ты зависаешь внутри этих сцен. Как он медленно идёт, говорит, думает. Как мир вокруг него рушится, но он верит, что может спасти его – просто пожертвовав всем, что у него есть.

Он молится.

Он говорит: «Господи, если ты спасёшь этот мир, я отдам всё, что у меня есть».

И он делает это.

Он сжигает свой дом. Буквально.

Поджигает, стоит и смотрит, как пламя жрёт его вещи, его прошлое, его красивую, уютную, безопасную жизнь. Смотрит, как рушится всё, что у него было.

А потом его забирают в психушку.

Потому что когда ты делаешь что-то настолько радикальное, тебя не объявляют спасителем – тебя объявляют сумасшедшим.

Но он не сопротивляется.

Он знает, что сделал то, что должен был сделать. Что его жертва была нужна. Что она изменит мир, даже если никто этого не увидит.

И вот я смотрю на это и думаю: а если бы мне пришлось?

Смог бы я отказаться от всего, если бы знал, что это может что-то изменить?

Я не уверен.

Но эта мысль не отпускает.

Я гулял по Готическому кварталу. Просто брёл, никуда особо не торопясь. Эти улицы будто специально созданы для того, чтобы заблудиться. Узкие, извилистые, с высокими домами, которые не дают солнечному свету пробиться до земли.