Я кивнул. Слишком устал, чтобы спорить.

– Ты… ты вернёшься?

– Вернусь, – коротко бросила она. – Мне нужно кое-что выяснить. Но я обещаю – вернусь.

И исчезла за дверью.

Я остался один, неловко стоя у стойки. Трактирщица произнесла что-то – и я снова понял. Это не был немецкий и ни один знакомых мне языков. Но смысл доходил до меня, будто она говорила напрямую в голову:

– Комната на втором. Вторая слева. Каша и хлеб на столе, бери, сколько влезет.

– Спасибо, – пробормотал я и положил одну из монет, что осталась у меня на ладони. Она кивнула, будто всё в порядке.

Я прошёл мимо лестницы, заглянул в сторону кухни – чугунная кастрюля, кружки, свежий хлеб. Взял кусок. Он оказался тёплым, мягким. В желудке тут же кольнуло от голода, который я даже не осознавал. Запах был немного другим, не тем к которому я привык – какие-то местные травы, но вкус оказался неожиданно насыщенным и утешительным.

Поднявшись по скрипучей лестнице, я нашёл нужную дверь. Щеколда щёлкнула туго. Комната была маленькой – почти келья. Деревянная кровать с плотным шерстяным покрывалом. Столик с кувшином воды и глиняной чашкой. В углу – свеча в стеклянной колбе. Только это была не свеча. Тот же светящийся шар. Он медленно пульсировал, будто дышал.

Я подошёл ближе, провёл пальцем. Он не был горячим. Казалось, внутри просто плавал свет. Магия. Я смотрел на это и понимал – действительно не дома. И, чёрт возьми, я это принимаю.

Сел на кровать. Руки дрожали. Усталость догоняла с опозданием, как волна. Я всё ещё слышал, как где-то внизу хлопнула дверь. Лина? Нет… просто кто-то вошёл.

Я прошептал в пустоту:

– Почему я понимаю вас? Почему я понимаю этот мир?

Ответа не было.

Я лёг, не раздеваясь, прикрыл глаза. Шум трактира за стенами растворился. Осталась только тишина и тусклое свечение шара. Оно напоминало ночник в детской – странно, как быстро ты цепляешься за хоть что-то знакомое.

– Вернись, Лина, – тихо сказал я в потолок. – Мне, кажется, нужно хоть одно знакомое лицо в этом безумии.

И уснул.

Мы стояли перед ямой. Там был гроб. Чёрный, лакированный, слишком большой для того, что я хотел помнить. Я не видел лица отца. Только угол его фотографии на мраморной плите. Там он улыбался. Так, как он уже никогда не улыбнётся.

Мама держала меня за руку. Сильно. Её пальцы были холодными, но крепкими. Я чувствовал, как она дрожит, но не плачет. Ни звука. Только ветер, свистящий сквозь деревья на кладбище. Пустые слова священника где-то на заднем плане. И стук – лопата, один раз, второй, третий…

Я поднял глаза на неё.

– Почему он не вернётся? – спросил я. Голос мой прозвучал по-детски, высоким, немного надтреснутым.

Она не сразу ответила. Её глаза были красными, но сухими.

– Потому что некоторые люди уходят навсегда, Кайден, – сказала она наконец. – Но это не значит, что они исчезают.

– А куда он ушёл?

– Туда, где нас нет. Пока что.

Я молчал, глядя на гроб. Он был таким чужим. Не отцом. Просто коробкой. Кусок дерева.. Мама обняла меня одной рукой. Прижала к себе.

– Это не страшно, – сказала она. – Когда ты вырастешь, ты тоже запомнишь. Не лицо. А то, как он смеялся. Как он смотрел на тебя. Как держал тебя в первый раз.

Я закрыл глаза.

И в этот момент – она вынула из кармана чёрного пальто небольшую вещичку. Я не сразу понял, что это. Но когда она раскрыла ладонь, быстро узнал. Это были наручные часы. Отцовские. Тот самый старый кожаный ремешок, чуть поцарапанный временем, и сам корпус с лёгким золотым оттенком. Он всегда носил их на руке, не снимая, и говорил, что они приносили ему удачу в самых трудных проектах. Часы были частью его – он даже верил, что без них у него не было бы тех великих построек, которые он создал.