– Классный учитель. Ты была в него влюблена?

– Конечно, как и все. А в тебя ученицы влюблялись?

– Наверное. По крайней мере, провокации устраивали – взрослые кокетки не придумают. Слушай, а давай я его систему применю. Как засмеешься, я тебя целую. А пять моих – один твой. Идет?

– По-моему, торг здесь не уместен! – процитировала я, и мы снова покатились со смеху. И этот смех сближал нас сильнее, чем тысячи самых ярких слов о любви.

Мы уже подходили к нашему домику, все еще продолжая хохотать. Выбежала моя мать, мы расхохотались еще сильнее.

– Тю, мне показалось, что мою Катьку режут. Чего вы шум, на ночь глядя, подняли?

Весь лагерь перебудите. Спать пора, гуляки.

Мы послушно разошлись, я быстро уснула, но во сне продолжала смеяться, всхлипывая и размазывая слезы.

Мы совсем перестали жариться на пляже. Виталий обучал меня игре в настольный теннис. Игра захватывала и возбуждала, мы резались азартно, а потом снимали жар прохладой моря. Мать не теряла бдительности, днем посылая сестренку посмотреть, чем мы занимаемся, а по вечерам выходя на охоту лично. Ритуал состоял из рассматривания замка на домике Виталия и напряженного стояния под окном, на случай, если мы все же внутри. Однажды он попытался иронизировать на этот счет:

– Вы не волнуйтесь, я своему соседу сказал, чтобы он женщин не водил, а то вдруг Катина мама в темноте голоса перепутает…

Не тут-то было. Мама спокойно ответила:

– Не бойся, не перепутаю.

Две недели счастья. Я до сих пор не знаю, много это или мало. С одной стороны, они пролетели почти мгновенно. С другой стороны, время как будто спрессовалось и вместило столько любви, столько бурного восторга и тихого ликования души, что кому-то, возможно, хватило бы, чтобы согреть и осветить целую жизнь.

Пришла пора прощаться. Виталий уезжал первым. Мы пили наперстками теплый терпкий коньяк, тихонько болтали и смеялись, и грусть предстоящего расставанья разливалась по жилам вместе с горьким напитком. Мы почти перестали разговаривать, только смотрели друг другу в глаза, и мне казалось, что я читаю его мысли, а он – мои. И я уже не смеялась, когда он целовал мои глаза, губы, шею… Все исчезло, и перестало иметь значение, и не проникало в сознание. Мыслей практически не было, только ощущение огромного, бесконечного счастья. Иногда мы переставали целоваться и любовались друг другом, и казались прекрасными друг другу и самим себе. Он положил голову мне на грудь, и я едва перебирала пальцами его волосы. И ощущала такую близость, как будто все уже было между нами, и мы давно – одно целое. И краем сознания промелькнула мысль, что я уже не оттолкну его, если он захочет пойти дальше. Более того, я ждала этого, хотела этого, и боялась. Боялась все испортить. И он почувствовал мое смятение:

– Я знаю, что ты сейчас меня так любишь, что я мог бы быть настойчивее. Ты хочешь этого?

Я долго не отвечала. Мысли путались. Чудо этого вечера состояло еще и в том, что он ничего не требовал от меня. А я хотела его так, как только может хотеть любящая, но неопытная девушка: всей душой, всем телом, всем воображением… И я сказала: «Нет».

Он не сразу спросил: «Почему?», я не сразу ответила.

– Боюсь, что мне это понравится. Я ведь понимаю, что мы больше никогда не увидимся.

Он хотел перебить меня, но я не дала ему, боясь, что он солжет:

– Не перебивай меня («ну, пожалуйста, перебей меня», – молила моя душа). Больше всего на свете я сейчас хочу быть твоей и пройти этот путь с тобой. Но зачем мне это новое знание, если тебя не будет рядом? Я чувствую, что наша близость могла бы быть чем-то необыкновенным. А что потом? Искать и сравнивать? И разочаровываться, и знать, что такого больше не будет? Пусть все останется, как есть, и нам не в чем будет себя упрекнуть. Прости, я просто боюсь себя.