Но пока я всё это думал, Яна водила пальцем по фотопечати, кажется, совершенно забыв про меня, и, конечно, я дрогнул и сделал «звонок другу» на пульт охраны.

В общем пока там снимали всякие лазерные сетки, как в «Ларе Крофт», отпечатывали бронированные двери, как в банковском хранилище, и совершали ещё десять или пятнадцать сложных действий, о которых даже я не знал и для каждого из которых требовался свой человек, мы непринуждённо прогулялись до моего кабинета, где я бросил пальто, а потом вглубь здания, делая вид, что беседуем.

— А ты что ты любишь больше: море и солнце? Снег и горы? Может быть, тропический лес? — всё же надеялся я затащить её к инсталляциям.

— Не знаю, — пожала она плечами. И судя по тому, как вытаскивала и вновь вставляла штырёк замка сумки, нервничала. Ох уж этот штырёк! Меня он наводил совсем на другие мысли. Но их я пока выкинул их головы. — Люблю, когда тепло. Я с детства всё время мёрзну, — поплотнее запахнула она своё мешковатое пальтишко. И я даже порадовался, что не настоял, чтобы она его сняла. А потом вспомнил город, в котором она жила, и не удивился.

— Даже летом? — ляпнул я лишь бы не молчать.

— Особенно зимой, — кивнула она. — Зимой было просто невыносимо. У нас была угловая квартира и стена лопнула. Да и батареи почти не грели. Дом лет десять как должны были снести, и лет тридцать как не ремонтировали, но кому некуда было деваться, как нам, так в нём и жили. Но я не жалуюсь, — испуганно глянула она на меня.

— У нас в детдоме было то же самое. И вечно сыро ещё. Но сейчас его уже снесли и новое здание отстроили. Зато, говорят, мы закалёнными росли. Болели редко.

— Кстати, да, я ведь тоже почти не болела, — удивлённо посмотрела она на меня.

Что? Да спроси же! Что так тебя удивило? То, что я вырос в детдоме? Так это любая ссылка в интернете про меня скажет. Что мало болел? Что у меня такие глубокие познания в области закаливания? Я усмехнулся почти горько, но она промолчала.

И так же молча вошла в тёмный зал, где свет точечных ламп подсвечивал только картины.

Минут через пять, я уже чувствовал себя не просто лишним, но и в принципе ненужным. Оглянулся в поисках кушетки, лавки, хоть захудалого стула. И удивился, когда она вдруг заговорила, словно сама с собой.

— Это Катя. Здесь везде Катя, — слегка обернулась она ко мне, словно позвала за собой. — Их было четверо, детей у Зинаиды Серебряковой. Счастливый брак. Дружная семья. Любовь, достаток. Восемь поколений аристократов и художников. Но потом война, революция, смерть мужа, нищета, — её голос дрогнул. — Она уезжает ненадолго в Париж в надежде заработать, а в итоге сможет увидеть свою старшую дочь только спустя тридцать шесть лет. А младшая, Катя, — она показала на картину, — будет ей всем. И натурщицей, и помощницей по хозяйству.

— Здесь везде она? — снова удивился я. И вовсе не тому, что мои консультанты умели подбирать коллекции, а тому что Яна это знает.

— Да, да, — оживилась она, и я пошёл за ней как привязанный. — Видишь, здесь она с куклами. Здесь на красном одеяле ей десять.

— А здесь уже наметилась грудь, — заметил я невпопад, но без задних мыслей.

— И уже совсем взрослая, — подошла она к очередной картине, где грудь у этой Кати уже выросла ого-го. — Она ведь так и не вышла замуж. И всю жизнь берегла наследие матери. Какое самопожертвование, — вздохнула она, протянула руку, и я едва успел её схватить.

Но сигнализация всё же сработала. И не просто предупреждающе крякнула, взвыла.

— Я не хотела, простите, — оправдывалась она, когда зажав руками уши, мы выбежали в коридор.