– Бардак, – громыхала она, стуча ладонью по столу. – Всё время бардак! Как мы будем продавать вино, если виноград до сих пор не собран?

Эти слова она чаще всего обращала к Хулио и Лауре. Хулио молчал, сжимая кулаки, а Лаура смотрела на неё с холодным презрением, словно всё это было ниже её достоинства. Но и нам с Сантьяго и Адрианом тоже перепадало, хоть и реже. Даже если мы не делали ничего, просто сидели в углу, её усталость находила нас.

– А вы? Почему сидите? Нельзя хотя бы игрушки свои убрать? Сложно, да? – резко бросала она, не дожидаясь ответа.

Казалось, что та жизнь на работе стала её настоящей жизнью, а та, что дома – побочной. Обременением, которое напоминало ей о том, сколько всего нужно успеть, и что времени на это катастрофически не хватает. Её глаза всё чаще казались пустыми, а лицо – таким, будто с него стирали краски каждый день, оставляя лишь серый фон усталости и раздражения. Она безо всякого повода повторяла нам, что разваливается на части. Но разваливались мы. Тихо и незаметно, как осыпается засохший виноград с лозы, так и наши дни дома превращались в тягучую пустоту, заполненную криками и непониманием.

На работе отца нарастало напряжение. Это не было молчаливым игнорированием или тайным недоброжелательством – это было открытое эмоциональное насилие. Каждый день коллеги словно соревновались, кто сильнее подольёт масла в огонь.

– Скажи, Эрнандо, зачем тратить деньги на тюрьмы для насильников, если психи всё равно среди нас? – с издёвкой бросал один из них, нарочито громко, чтобы все вокруг услышали.

Другой, проходя мимо, шептал так, чтобы отец точно расслышал:

– Может, и ты кого-то "лечишь" по вечерам, а, Эрнандо?

Саботаж был их оружием. Они нарочно портили его оборудование, то и дело подкручивая гайки на пожарном шланге или отключая насос перед проверкой. В день квалификационной переподготовки они "забыли" предупредить его о смене времени, и он не смог вовремя явиться на экзамен. Каждый день для отца был как бой без оружия. Он возвращался домой сломленным, но молчал. Снимал свою выцветшую рабочую куртку, бросал её на стул и проходил на кухню, где мама, уставшая после своего рабочего дня, пыталась завести разговор.

– Нам надо повышать цену на вино, Эрнандо, – начинала она осторожно. – Этот урожай слишком тяжёлый, а расходы выросли.

– Посмотри сама, – сухо бросал он, не глядя в её сторону, словно каждое слово, произнесённое вслух, требовало от него слишком много сил.

– Я не могу всё решать одна!

– Тогда решай с кем-то другим, – бросал он, поднимаясь из-за стола, и уходил к себе в комнату.

В глазах его больше не было того тёплого огонька, который я помню с самого детства. Он казался пустым, словно сжёг внутри себя все эмоции, чтобы не чувствовать боли. Мы почти перестали слышать его смех. Даже мама, которая раньше могла пробить его броню одним лишь добрым словом, теперь отступала, словно понимала, что внутри него кипит буря, которую она не в силах остановить. Каждый вечер он садился у окна, смотрел на виноградники, которые мы с Сантьяго едва успевали собирать, и молчал. В его молчании было больше боли, чем в любых словах, которые он мог бы сказать.

Когда пришло время отправляться в Сан-Себастьян, папа и Лаура сели в старенький Shevrolet и выехали на рассвете. Весь путь отец молчал, вспоминая свою ночную поездку к Хулио. Он лишь изредка бросал на дочь взгляд в зеркало. Лаура сидела с задумчивым видом, вырисовывая что-то в блокноте. Ее волосы были аккуратно заплетены, а на плечах лежала теплая кофта, которую она забросила в сумку в последнюю минуту, вспомнив, что у моря может быть прохладно.