Досчитать до семи Яна Никишина

Однажды я задалась вопросом, существует ли мой дом? Да, у меня есть то место, где я живу, есть те, кого люди привыкли называть своей семьёй. Но если задуматься, можно ли действительно сменить свой дом? Не просто уехать в другое место, купить или арендовать жильё или же стать оккупантом, цепляясь за крошечный уголок на окраине какого-то заброшенного городка, считая его своим прибежищем. Нет, не это, а полностью и кардинально сменить.

Эти размышления начали терзать меня в самые неожиданные моменты. Например, когда я смотрела на закат через грязное крошечное окошко комнаты, когда тёплый свет проникал сквозь изношенные занавески и ложился мягким сиянием на обшарпанный деревянный пол, давно требующий ремонта. Когда я смотрела на обои с облупившимся цветочным узором, осознавая, что они пережили уже воспоминания нескольких поколений. Полки шкафов, каждый скрип половицы, каждый треск старой мебели уносил меня в эти, гнетущие голову, размышления.

Моя история не самая уникальная, она не станет ярким сюжетом для канала НВО и вряд ли когда-либо украсит полки книжных магазинов. Но это моя история, наполненная мыслями, историями и эмоциями.

Злорадство судьбы, каковой моя мать считала каждый момент своей жизни, включая наш небольшой дом из высушенного на солнце глиняного кирпича и грубо отёсанных камней по периметру участка.

Стоял сентябрь. Полупрозрачные тени от редких, полумёртвых деревьев вдоль дороги лишь слегка охлаждали раскалённый полдень. Эти деревья не приносили плодов, а их сухие листья без конца заваливали двор, отчего мать не питала к ним большой любви. Аккуратно подстриженные кусты, за которыми отец следил время от времени. Они создавали иллюзию забора, но не были гарантией ни от незваных животных, ни от незваных гостей. В глубине двора тянулись небольшие плантации виноградников, за которыми наша семья Эскарра с любовью ухаживала. Гроздья винограда созревали под сентябрьским солнцем, и каждую осень наша семья собирала урожай. Из этого винограда мы делали домашнее вино. Оно было тягучим, терпким, с лёгким сладковатым послевкусием. Его продавали в соседнем городке, и хотя вырученные деньги не делали нас богатыми, они приносили ощущение, что в нашей жизни есть что-то устойчивое, что-то своё. По краю нашего участка тянулась глубокая канава, выкопанная рабочими, чтобы предотвратить утечку из канализационной трубы – очередное напоминание о том, что даже наш дом был построен на хрупких основах, готовых рухнуть в любой момент.

Родители спали в одной комнате до тех пор, пока не появился на свет Адриан. Его рождение исключило всякое уединение, а за место на верхнем ярусе кровати разгорелась настоящая борьба. После появления Сантьяго, родители были вынуждены найти выход из тесноты и поставили в комнату две двухъярусные кровати, купленные на ярмарке в соседнем поселке, куда ездили по случаю продажи одного из домов.

Так и существовали: родители – за тонкой стенкой в своей комнате, а Хулио, Лаура, Адриан и Сантьяго в своей, пока мать не объявила за ужином, что снова ждёт ребёнка.

Отец, несмотря на весть о новом прибавлении, не выглядел обеспокоенным. Его работа, которую в наших краях считали престижной, давала ему уверенность, что любые перемены можно пережить. Он верил, что дети – это благословение, и что Бог никогда не ошибается, посылая новую жизнь в семью.

После того ужина в доме повисло напряжение, которого никто не озвучивал вслух. Отец продолжал верить в свою непоколебимую уверенность, что очередной ребёнок – это чудо, но с каждым днём становилось всё очевиднее, что пространство вокруг каждого сжималось, как туго затянутый ремень. Мать, и без того часто уставшая и раздражённая, стала ещё более отстранённой, особенно когда её живот начал заметно округляться. Казалось, она постепенно сгорала изнутри от бесконечных домашних обязанностей, которые не давали ей ни минуты покоя.

В молодости она мечтала о другой жизни – о карьере, о возможности самореализации, о том, что её труд будет цениться, а не растворяться в хлопотах по дому, которые никто не замечал, пока они не сделаны. Но вместо этого она оказалась в роли вечной хранительницы очага, запертой в четырёх стенах с вечно голодными, шумными детьми, чьи потребности никогда не заканчивались. С каждым днём мать всё чаще переставала смотреть в глаза за ужином, а её раздражение росло, превращаясь в глубокую усталость. Она не говорила об этом вслух, но каждый её жест кричал о том, как сильно она устала. И каждый вечер она бросала мрачные взгляды на комнату, где стояли двухъярусные кровати, будто мысленно уже представляла, куда поставит новую колыбель.

Она срывалась на нас по мелочам: неубранная комната, не до конца вымытая посуда, крошки на столе. Её раздражение вспыхивало мгновенно, как искра, и выгорала в гнев, который она не могла сдержать.

– Почему я должна делать это одна? Почему всегда я? – повторяла она почти ежедневно, когда Хулио с Лаурой не успевали за её бешеным темпом. Её взгляд был тяжёлым и холодным, а голос – полным отчаяния. Казалось, что она каждый раз говорила это не нам, а самой себе, пытаясь напомнить о тех мечтах, которые никогда не сбудутся.

В такие моменты, а их число становилось с каждым днём больше, Хулио пытался занять себя починкой старого велосипеда, проводя вечера в мастерской отца. Некогда весёлый и энергичный, он теперь всё чаще замыкался в себе. Его было сложно узнать: большую часть времени он либо проводил в одиночестве, либо исчезал к своей девушке после тренировок по футболу, предпочитая избегать разговоров с семьёй.

Лаура всё чаще уходила на длинные прогулки, которые, казалось, никогда не заканчивались. В своём классе она считалась самой умной: особенно ей удавались экономика и математика. Учителя часто ставили её в пример остальным, а Лаура, казалось, с лёгкостью держала это звание. Стремление к успеху выделяло её среди сверстников, и она уже начала мечтать о том, как однажды уедет из дома и начнёт новую богатую жизнь, о которой бредила всё свободное время.

Адриан, будучи третьим по старшинству ребёнком, выражал себя по-своему. Его страсть к рисованию порой выводила мать из себя. Он разрисовывал обои в комнате, создавая удивительные бюсты и эмоции людей, которые, как он говорил, приходили ему из головы. Но вместо восхищения мать заставляла его закрашивать рисунки известью, что он делал с явной неохотой. Однако каждый раз в его воображении рождались новые лица, которые никто никогда не видел, даже он сам.

Сантьяго, несмотря на свои 6 лет, проявлял удивительные способности к шахматам. Ещё в 4 года он впервые сел за шахматную доску, наблюдая за партией отца с соседом. Он быстро освоил правила, с каждым годом всё больше поражая семью своей логикой и умением предугадывать ходы соперника.

Но, будучи самыми младшими в семье, Адриан и Сантьяго не осознавали, что их привычная жизнь скоро кардинально изменится. И ни у кого из членов семьи Эскарра не хватало духу спросить, где найдётся место для ещё одного ребёнка. Казалось, будто все просто ожидают медленно надвигающийся день.

Обычно отец пропадал на работе – она затягивала его до позднего вечера. Адриан и Сантьяго редко видели его, поскольку просыпались позже, а засыпали раньше, не дожидаясь его прихода. Лаура зачастую видела его уже спящим, поскольку приходила за полночь, а Хулио оставался равнодушным к его нахождению дома. Если же отец был дома, его почти невозможно было застать без дела. Он либо стриг виноградники, удаляя лишние побеги и обрезая лозы, чтобы урожай был лучше, либо находился в своей мастерской. Там он вечно корпел над ремонтом своего старенького Chevrolet, который, кажется, разваливался на ходу, но был дорог сердцу отца. Его рабочий комбинезон пропитывался запахом машинного масла с каждым днём всё больше, а стирался всё реже и реже.

Всего за пару месяцев до рождения ребёнка, мать и отец лежали на своей скрипучей кровати, в тусклом свете лампы, чей отблеск едва освещал старые каменные стены, создавая приглушенную атмосферу.

Мать лежала с усталым лицом и вытянутыми вдоль одеяла руками, а взгляд её был направлен в потолок.

– Ты сегодня рано… Что, уволили? – спросила она, удивлённо приподняв брови.

– Всё в порядке, – ответил отец. – Ты уже думала, как мы его назовём?

Мать медленно повернула голову к нему и тяжело вздохнула.

– Эрнандо, если ты думаешь, что я весь день только и делаю, что обдумываю имя, приходи домой пораньше. Может, тогда и поговорим.

Её голос был полон надвигающегося раздражения, но за этими словами всё же чувствовалась забота, которую она уже невольно начала чувствовать к будущему ребёнку. Отец слегка улыбнулся, осознавая, как ей трудно справляться с четырьмя детьми, прижался к ней и поцеловал в плечо, пытаясь выразить этим жестом благодарность за преданность семье. Мать, всё ещё лежа, вдруг слегка приподнялась на локтях, взглянув в сторону окна. За ним медленно садилось солнце, освещая тонким оранжевым светом потрескавшуюся краску на раме. Тишина длилась недолго, и она снова заговорила, будто вспоминая что-то важное.

– Время… У нас его больше не становится. Ты думаешь, мне хочется провести всю жизнь в этих четырёх стенах? Сначала дети, потом бесконечная готовка и уборка. А теперь… – она кивнула на свой живот. – Ещё один. Кажется, что этот круг никогда не замкнётся.