Зихо доел кашу и кивнул: соглашайся. Не рабыней же зовут? Зачерпнул в ведре кружкой, выпил ещё зелья. Силы вливались с каждым глотком. Поставив кружку на стол, Зихо опять встретился с пытливым взглядом.

– Так кто же ты, юноша? Не пренебрегай вторично вопросом благородного воина. Гляжу, наша Вига тебя хорошо знает и шепчет в ухо со-о-овсем не по-приятельски. Ишь, как округляет плечики, вкусная стрекоза.

Девушка вспыхнула и убежала с пустой чашей.

– Не буду пренебрегать, – пообещал Зихо. – Прости избитого человека за невнимание. Я вольный охотник из Ничьих лесов,

На одной из лежанок взметнулось одеяло:

– С нами простолюдин?! К нам принесли мужлана?! Где уважение?!

Рыжие волосы, молод, злой блеск водянистых глаз.

– Какое уважение тебе ещё подавай? – с наигранным удивлением изумился воин с золотой серьгою в ухе, знак доблести, проявленной одиночкой в схватке со многими. – Ты пожрал чужой каши с мясом, ты напился чужого мёда, даже девку погладил; правда, нашу. А прочее уважение тебе уже оказали мужланы, когда вытащили баграми из седла. Так что привыкай к их мужланскому обществу. И купи багор. Он более грозное оружие, чем твоя страшная пика.

Остальные воины захохотали, кто-то поднял руку с оттопыренным большим пальцем, признак восхищения.

– Они очень жадные, эти простолюдины, – с издёвкой продолжал воин и было непонятно, смеётся он над рыжим или говорит всерьёз. – Если каждый заломит за тебя приличный выкуп, то разорят твоего родителя дотла. Сколько их было, этих сплавщиков леса с баграми, Эберхард? Пятеро?

Молчание.

– Неужто трое?

Молчание.

– Как, ты не совладал с одним простолюдином?! У него был такой ужасный багор? И наглец даже выкуп не запросил из презрения к тебе? Ох уж эти сахтаръёльские дикари… Никакого уважения к грозному всаднику!

В шатре снова захохотали, от души. Видимо, над рыжим потешались все железные воины, раненные в жестокой сече. Зихо понял, что рыжего сбросили с коня баграми, даже не дав ему пустить в ход оружие. Попасть в плен, не обагрив меч и не сломав пику, считалось позором у знатных господ.

– Они хорошо дрались, кстати, – заметил один, с перебинтованной грудью. – Зря смеёмся. Половину железных всадников вырубили как раз мужланы.

– Да. Не ожидал от них такого, – согласился другой. – Я зарубил их двадцать семь, но они лезли и лезли на меня с топорами, как бешеные волки. Один покалечил мне ногу. И откуда такая ярость…

– Из речей князя. Он нарочно выставил мужичьё по обе руки от себя. Простолюдины знали, что им надо продержаться всего час, пока мы устанем и лишимся коней. Их лучники забрались на крыши повозок и били метко в лошадей. А потом по нам ударили «други». С двух сторон.

– Это против всякой военной науки!

– Да-да, «против». Но весь стальной цвет Вехты лежит на льду. Вот такая нам наука.

– Убивать лошадей и нарочно нападать на уставших в бою – это подло! – ощерился рыжий. – И рубить мужланов недостойно моего меча! Сражаться надо только с равным!

– О да… – изобразил наивность воин с серьгою. – То ли дело мы, благородные воины! Объясни: на каких таких «равных» мы двинулись походом, едва сороки принесли нам весть о том, что все «други» погибли? Не оправдывайся, Эберхард: кто-кто, а ты совсем не устал в битве с мужланами. Потому что тебя в ней не было. Да и коня под тобою никто не убивал. У него теперь новый хозяин, твой конь жив и здоров. А ты свалился с него сразу. Помалкивай.

– Такое с каждым могло случиться!

– Не ссорьтесь, господа. Заруби Эберхард десяток плотников, что изменилось бы? Остальные всё равно стояли стеной. Даже нападали.

– Это странно. Мужичьё должно было побежать.