Ты не принадлежишь этому месту.

Ты здесь чужая.

Ты потерялась по дороге.

И ты не можешь, не знаешь, как вернуться назад.

Бедная дурочка.

И потому я засыпаю, шепча себе под нос: одна я чувствую себя в безопасности, одна я в безопасности, одна, одна, одна.

Много позже я узнаю, что в день, когда я убежала от Андреаса, замечательно серый, невозмутимый день, один юноша, одаренный от природы даром к эмпатии, принял решение. Он слышал чужие чувства, мог их даже направить, и никак не мог перестать, никак не мог их заблокировать. Никак не мог перестать чувствовать. Так вот, этот юноша, его звали Илай, и в момент, когда я потеряла контроль над собой, он, крепко привязанный ко мне эмпатической связью, вещи, которые мы друг с другом делали, в самом деле, были удивительны, оказался затянут в тот же водоворот безумия. Так наша история стала историей путешествия ко дну бездны.

Я думала, что умирала я одна. Оказалось, что умирали мы вместе.

В тот замечательно серый день, когда я спешила навстречу смерти – я спешила навстречу чужой смерти. Я спешила навстречу к нему.

В тот замечательно серый день он также встал с постели, он приготовил завтрак, выполнил свою работу, а после этого набросил веревку себе на шею.

Так жить было невозможно. Мы не жили. Никто из нас не жил, и, если утверждал обратное – это было подлым обманом.

Его нашли. Я бы не успела все равно, его нашли. Меня нашли тоже.

Мы были там, он и я, мы были там, мы почти друг друга коснулись.

Вся ирония заключалась исключительно в том, что нас там не было. Они говорили о нас, они видели нас, называли его по имени, меня называли чужим.

Но это не мы. Нас там не было.

В Доме на краю света живет тишина, живет покой, простой, человеческий.

Зачем я приезжаю на самом деле?

Ищу утешения в знакомых объятьях Дома, как искала когда-то у Альбы, оба принимают меня, неизбежно, неминуемо. В любом состоянии, измученной, усталой, больной, счастливой до ослепительного сияния.

Голос Илая в моей голове произносит четко, почти с нежностью: Ты светишься, будто греешься изнутри.

А мне смешно, мне чертовски смешно, даже когда холодно, когда почти нечем дышать, его голос, о, его голос звучит все равно. В Доме на краю света, в моей голове.

Как можно пережить столько, пройти ад и вернуться, изодранными, исцарапанными, зализать друг другу раны и при этом однажды проснуться чужаками?

Я отворачиваюсь. Не хочу его слушать, слушаю собственное дыхание, считаю вдохи и выдохи до тех пор, пока единственный голос, который не остаётся в моей голове – мой собственный.

Я слушаю его.

Это чертов фарс, отказаться от собственного имени, собственной идентичности, я вспоминаю себя и вспоминаю себя-Фиону и этим двум девушкам никак найти общий язык, не то, чтобы нам хотелось.

Все то, чем я дышала, было ей чуждо. Фиона забывала дышать вовсе. Ей никто не позволил.

Я не спрашивала разрешения. Сейчас я понимаю особенно четко: если бы кислорода на двоих не хватило, я бы хотела быть той, кто останется. Я и осталась.

(Все было иначе. Интересно, он помнит, как все было иначе? И если нет, то как он смел забыть? Илай и его-мой ограниченный запас кислорода.)

Я не знаю, на самом деле, до сих пор не знаю, в какой момент все завернулось по этой спирали. Мы просто нашли себя в этом неловком положении, Андреас с больной умирающей на руках, он не имел права говорить мне о любви и не имел права играть в любящего супруга. Игры заходят слишком далеко.

Я, наверное, всегда буду благодарна Андреасу. Всегда буду слышать звук его уходящих шагов. И всегда немного буду его бояться.

И я, я не ищу оправданий собственному безумию, это ледяная волна, она захлестнула меня с головой и едва не утопила. Я потом много рассказывала про ад, про то, что все разговоры будто в аду жарко – нелепая мистификация, в аду чертовски холодно, об этом знают все, кто хоть раз к нему прикоснулся.