Мне. Хочется. Плакать.

Я терплю.

Скоро мне снова будет плохо. Скоро я снова потеряюсь.

И картина повторится снова.

Я не хочу, не хочу, не хочу, не делай этого со мной.

Я хочу, чтобы меня видели. От меня отворачиваются. Целуют в лоб.

Я задыхаюсь, горло сдавливает, легкие сдавливает, столько лет вдали от дома, столько лет, я ничего не понимаю, я хочу содрать с себя кожу.

Пожалуйста, прошу тебя, перестань, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

***

С Камиллой мы прощаемся еще в Лондоне, я даю им поговорить, но не помню, о чем именно они говорят, я только помню, что в тот промежуток много плакала и еще больше болела. (Сейчас я плачу еще больше, не могу остановиться, лицо становится неприятно трогать, будто слезы у меня кислотные какие-то, Андреас, по-моему, замазывает мои катастрофы детским кремом)

Я не знаю, о чем он говорит с бывшей женой, знаю только, что когда возвращаюсь в собственную голову – едва ли это действительно можно назвать так, я его обнимаю. Камиллу в себя впускать было почти приятно.

Потом, через много дней, даже месяцев, я потеряла счет времени еще в монастыре и так и не нашла его снова, он скажет мне: Камилла погибла из-за меня, я здорово напортачил с одним заказом, за что был наказан. Все случилось на моих глазах.

Я понятия не имела, чего именно он хотел, чтобы я его пожалела? Но Андреасу не нужна моя жалость, ему не нужна даже моя поддержка, в уравнении про нас с ним – я всегда чувствую себя исключенной. Это тоже входит в привычку, я разрешаю до себя дотрагиваться – не могу сопротивляться, эти руки несут заботу, но душами мы не соприкасаемся.

– Камилла тебя не винила. Камилла знала, что.. Ты бы этого не хотел. Что так случилось. Такое просто случается.

И он качает головой, ожесточенно, озлобленно, он хмурится, – Это все моя дурацкая работа, это все люди, с которыми я связался. Это все моя вина.

И он откровеннее, он более открытый, чем я когда-либо его видела, – Чего она по-настоящему хотела, так это того, чтобы ты вышел из дела. И ты можешь это себе позволить.

Он смотрит на меня будто впервые видит, твердости собственного голоса я поражаюсь сама, тут же сворачиваюсь в шарик, защищаюсь и молчу, он ничего не отвечает, совсем ничего.

Я молчу тоже.

Я думаю о Камилле, что сворачивалась у меня на коленях, добрая, нежная душа. Я говорю ей: хочешь впущу тебя на совсем, ты будешь жить вместо меня. Если пожелаешь.

Камилла не желает.

«Ты должна жить. Слышишь? Ты должна жить.»

Но это, это все не жизнь. Хочу сказать ей. Это не жизнь.

Я никогда не говорила Андреасу об этом. Почему-то мне было страшно. Мне было чертовски страшно.

Он бы разозлился? А если бы разозлился, то почему? Потому что я позволила себе так думать? Или потому что она не осталась?

Я думаю о Маргрет, о моей милой мертвой подружке, которая была ко мне намного добрее, чем любая из живых душ, она была ко мне намного ближе. Я не успеваю даже навестить ее могилу, Андреас торопится.

Я закрываю глаза, во мне не было страха, во мне не было страха, мне не было так одиноко, со мной больше нет ни Камиллы, ни Маргрет.

Они все мертвы, Фиона. (Имя. Это похоже. Это похоже. Но все еще не то.)

А ты теперь в безопасности.

В безопасности от чего?

Я так и не понимаю. Я ничего не понимаю.

***

Это закончится в слезах. Это непременно закончится в слезах.

Андреас говорит мне: ты заставляешь меня чувствовать, ты заставляешь меня чувствовать.

И по его лицу я вижу: мне это не нравится, я хочу, чтобы это прекратилось. Немедленно.

Но я. Я хочу чувствовать. Я хочу чувствовать, позволь мне!

Прости меня, прости меня, прости меня, прости.