Тогда Андреас хмурится, глаза у него голубые, а в такие моменты просто грозовые, он забирает тарелку, она с грохотом опускается в раковину, я внутренне сжимаюсь, мне хочется закрыть руками голову, он не ударит меня никогда, но лучше бы он меня ударил. Возможно, я бы обожала его даже с руками вокруг собственного горла, я не знаю, я правда не знаю.

(УДАРЬ МЕНЯ, ВСТРЯХНИ МЕНЯ, ТРЯСИ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА Я НЕ ЗАКРИЧУ, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ПРИКОСНИСЬ КО МНЕ, МНЕ НАДО ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ЖИВОЙ, СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ МОГУ. ЛУЧШЕ БЫ ТЫ МЕНЯ УДАРИЛ, ЛУЧШЕ БЫ ТЫ МЕНЯ УДАРИЛ, СЛЫШИШЬ ТЫ? СДЕЛАЙ ЭТО, СДЕЛАЙ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ.)

Андреас не слышит.

Он не говорит мне ни слова, наказывает молчанием, я поднимаюсь и неловко сбегаю в гостиную, стараясь не попадаться ему на глаза. Я чувствую себя виноватой. Надо есть. Не надо плакать. Надо поправляться. Надо стремиться к цели. К цели – это куда? Это слова Андреаса, а у меня слов будто и не осталось.

У Андреаса в голове свод правил, он живет по расписанию, четкий режим – это всегда хорошо. Это всегда полезно.

А мне только больно, больно, больно, больно.

Я не становлюсь лучше. Я абсолютно не становлюсь лучше.

Я разочаровываю его.

Я хотела бы сказать, что разочаровываю себя, но для этого надо чувствовать хоть что-то.

***

Иногда я беспокоюсь, что у меня нет реальной личности.

Мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно, мне грустно.

Иногда я беспокоюсь, что история, написанная на моем теле – старые шрамы, происхождения которых я не помню, все это, все это – это не я. Это выдумка. Все это – фейк, подделка, человеческий суррогат. И я тоже.

Мне грустно, мне грустно, мне грустно.

Нелюбимая и уродливая. Я чувствую себя так тем сильнее, чем яростнее Андреас убеждает меня в обратном.

Может быть, я безумна.

Ну и пусть.

***

Одно из самых ярких воспоминаний, одно из самых четких, о первых днях в этом доме, я с трудом передвигаюсь, я с трудом нахожу себя в этих стенах и в этом теле.

Я помню, как мне хочется очиститься, смыть все старое – отрастить новую, здоровую кожу. Однажды я пробую: схватить металлическую штуку для сковородок и тереть, тереть, пока не станет чисто.

Андреас ловит меня в самом начале, отбирает, даже не ругает почти. Успокаивает.

Целует в лоб. Андреас постоянно целует меня в лоб, и я снова чувствую себя больным ребенком. Я постоянно чувствую себя больным ребенком. И мне хочется плакать, но я сильнее закусываю губу.

Не надо. Это его расстроит.

Но мне хочется утопиться в собственной (его) ванной, он сгружает меня с рук, я на секунду цепляюсь за него, не знаю, я ничего не знаю. Ничего не понимаю.

Он помогает мне, он меня не рассматривает, я смотрю на себя, к сожалению, я не могу перестать смотреть на себя, не помню, чем я была до этого. Но меня было больше. И я была живее. Мне видится иллюзия чьих-то рук на этом теле. И все было иначе. Оно было живым. Мы были живы.

Прикосновения Андреаса бережные, он умудряется помочь мне отмыться, не взглянув на меня лишний раз. Ни разу не смутив. Я чувствую себя.. Такой больной. Такой ужасно, непоправимо, катастрофически больной.

От его прикосновений мне хочется плакать, перестань, не трогай меня так, не трогай меня так, будто я неизлечимо больна, будто от твоих прикосновений я рассыплюсь, не делай этого со мной, пожалуйста, я не хочу, мне неприятно.

От унижения хочется плакать, я разревусь, действительно. Ночью. В комнате. Под одеялом.

Когда он закончит, поцелует меня в лоб, улыбнется, – Видишь? Ничего страшного. И металлическая штука тебе вовсе не нужна.