Я задыхаюсь. Я не могу, не могу, я должна вмешаться, но гул и мерзкие лапки, безглазые маленькие лица, все это лезет мне в голову, сжимает изнутри мозг, я силюсь сделать вдох.

Получается. Получается.

Мораг по телефону говорила: у брата ослепительные голубые глаза, будто смотришь на чистое небо.

У меня в детстве были такие же, я не вижу, не вижу его глаз.

Бессилие наваливается на меня, хватает за горло. Собственная комната, когда я возвращаюсь в нее, кажется переполненной, я и не замечала раньше, как много здесь теней, господи, их так много, так много.

Я слышу гул трех голодных сущностей всю ночь. Через все стены. Через все двери.

Я слышу их.

И они, уж точно, слышат меня.

***

Следующей в доме поселяется тишина. Когда я просыпаюсь – сознание дремотно, я чувствую адский огонь, треплет и треплет мою душу, но одновременно я не чувствую ничего. В доме поселяется тишина, я знаю ее причины.

Я знаю, что не пойду на вечеринку Ланы и Тейта. Я знаю, что ничего не будет, я все знаю, все знаю, иду на автопилоте, поворачиваю ручку двери в комнату матери.

Она неподвижна, ребенок неподвижен, ЧЕТЫРЕ сущности рядом с ней, четыре.

У него ни имени, ни жизни теперь, ничего.

Мораг шипит сквозь зубы, – Ты.

– Я тебя предупреждала, – мой тон почти извиняющийся. Здесь должен быть страх или боль, но их нет. Только вещи, которые Мораг делает с собой сама.

ГУЛ, ЖУЖЖАНИЕ, ГУЛ, ГУЛ, ГУЛ, ЛАПКИ, ЕЕ ЗЛОСТЬ, ЕЕ БОЛЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, КОМНАТА ПАХНЕТ СМЕРТЬЮ, ОНИ СОЖРАЛИ ЕГО, СОЖРАЛИ МОЕГО БРАТА, ОНИ ЗАБРАЛИ ЕГО.

(я знала одно точно.

мальчик был таким же как я.

он видел их.

он чувствовал их кожей.

каждым сантиметром своего крошечного тела.)

ЗЛОСТЬ, ЗЛОСТЬ, ЗЛОСТЬ.

Они сосут ее, беспощадно, безжалостно, доедают его остывающее тело, не буквально, но последние крупицы тепла исчезают из них, они давятся ими и все равно не могут насытиться. Такие никогда не могут, они всегда потребуют еще.

Мораг жива. Но лицо такое, что лучше бы была мертвой.

Дальше я помню только то, как они бросаются на меня. Все четверо. Чувствуют новое, живое, теплое тело.

Я помню, что закричала.

Мне показалось, что я заснула.

В тот момент я думала, что навсегда.

Это скрежет и это гул, и это адская боль и они дерут, дерут меня изнутри, пытаются пробраться в голову, боль, боль, боль, крики, скрежет,

Я НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮ.

Перед глазами стоит только его неподвижное мертвое личико. Я ничего. Никогда. Страшнее. Не видела.

НИЧЕГО Я ПЕРЕД СОБОЙ НЕ ВИЖУ, ТОЛЬКО ЕГО, ТОЛЬКО ЕГО, ТОЛЬКО ОН, ОН, ВСЮДУ ОН.

Четыре нерожденных души, искалеченных, набиваются мне в горло.

ТЕПЕРЬ ЗДЕСЬ ЖИВЕМ МЫ, ТЫ БОИШЬСЯ?

ПРАВИЛЬНО ДЕЛАЕШЬ, ЧТО БОИШЬСЯ.

***

Фигура под одеялом сворачивается, улитка без раковины, вытащенная и вывороченная, продолжает вбирать частички тепла через приоткрытые шторы.

Фигура пару секунд назад хрипела: Убейте свет. Прошу вас, убейте свет. Режет. Режет.

Во всех углах комнаты поселяются тени. Ночами тени стонут, ночами тени воют, тени нападают на фигуру под одеялом, тени терзают ее, фигура плачет, кричит, отбивается, сворачивается сильнее.

Вырывается из рук, УБЕРИ РУКИ, НЕ ТРОГАЙ, НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ, МНЕ БОЛЬНО,

Отец отпрянет от нее в ужасе, – Скарлетт, малышка, прошу тебя, прошу тебя, послушай.

– МНЕ БОЛЬНО ПАПОЧКА.

– Где болит, малышка?

– ВЕЗДЕ.

Фигура под одеялом затихает, выкричавшись, в доме поселяется ужас. В доме поселяется ужас, в ее голове хозяйничают тени.

– Скарлетт?

Нет ответа.

Тени в голове, тени снаружи, лезут к ней под одеяло, пытаются достать.

Выходи, девочка.

Выходи.

МЫ НАЙДЕМ ТЕБЯ. МЫ ПРИДЕМ ЗА ТОБОЙ. МЫ ЗАСТАВИМ ТЕБЯ ВЫСЛУШАТЬ. ТЫ СТАНЕШЬ НАШИМИ ГЛАЗАМИ. ТЫ СТАНЕШЬ НАШИМИ УШАМИ. ТЫ СТАНЕШЬ НАШИМ ГОЛОСОМ. МЫ НЕ ОСТАНОВИМСЯ.