Особый слой составляли приехавшие в довоенное время переселенцы-евреи. В свое время они перебрались сюда, чтобы строить свою автономию на территории, выделенной для этого по указу Сталина, и были самыми уважаемыми людьми в поселке. Их было немного, большинство мужчин ушли на фронт. Помню пожилого аптекаря, двух врачей, учителя, директора школы, его детей – моих ровесников, и из бабушки и дедушки, отличавшихся своей забавной речью.

Раз в неделю местное радио проводило передачу на идиш (из которой я помню только повторяющееся слово арбайт, арбайт (работа).

Впрочем, на национальности здесь никто не обращал внимания, все ощущали себя людьми советскими, все жили одинаково скудно и скучно, все пытались как-то выжить и помогали в этом друг другу, и отношения складывались терпимые и спокойные.

С мальчишками (имена которых уже не помню) мы ходили на рыбалку за 2—3 километра по болотам до ближайшей реки Биры. Рыбалка была богатая, и я приносил всегда ведерко рыбы, которую мама чистила, жарила или варила уху.

Река Бира через несколько десятков километров сливалась с другой рекой – Биджаном, и на их слиянии стоял город Биробиджан, столица Еврейской автономной области (ЕАО), в котором мы так ни разу и не побывали.

Старший брат Павел подружился с местным стариком-охотником, который подарил ему лайку – щенка, из которого вырос очень умный и верный пес. С ним брат ходил на охоту в тайгу, благо далеко ходить было не нужно – тайга была полна всякой дичью, и даже такой юный охотник всегда что-то приносил.

Осенью созревали кедровые орехи, и опытные люди ходили в тайгу собирать шишки, упавшие с кедров, а также оббивали их с деревьев деревянными колотушками. Потом шишки обжигали на огне, лущили и провеивали. Дальневосточные кедровые орехи были гораздо крупнее сибирских (чем все мы очень гордились).

В речках и ручьях было множество рыбы, и мелкой, и достаточно крупной. Осенью начиналась путина – шла кета, горбуша, чавыча и другие ценные лососевые рыбы.

От Теплого озера до реки Биры был проведен двухкилометровый канал, по которому во время путины шли лососевые рыбы, здесь работал рыбозавод. Здесь из рыбы вынимали икру и молоки, смешивали их, а когда выводились мальки, переводили, по мере их роста, из одного садка в другой, и затем выпускали в Биру. Оттуда мальки уходили в Амур и дальше в Тихий океан. Через 4 года рыба шла сплошной стеной обратно к месту своего рождения по тем же рекам и протокам.

В это время ловили рыбу все – и люди, и медведи. Мои братья ходили на реку с острогами и крючьями и набирали зараз по два мешка рыбы, которые потом грузили на велосипед и везли домой. Дома мама потрошила рыбу, промывала икру, погружала ее в соленую воду на полчаса и подавала к столу. Вкус этой свежей икры помню до сих пор, и ничего подобного больше пробовать мне не пришлось. За время путины заготовлялась пара бочонков красной икры и соленой красной рыбы, и всю зиму мы сдабривали ими вареную картошку.

Позже, уже после окончания войны, у рек и протоков стали с начала путины выставлять военные посты, которые могли и огонь открыть по браконьерам, поэтому мальчикам не так легко стало добывать рыбу, но долина большая, всю ее не перекроешь, поэтому они всегда возвращались не с пустыми руками.

У этой прекрасной и богатой природы были, конечно, и свои минусы. Среди них самым болезненным, в полном смысле этого слова, оказался гнус – мелкие комары или москиты (по местному выражению – мошкá), которые нападали тучей на людей и скот, при этом их писк был настолько тонким, что ухо его не различало. Гнус набивался в волосы, попадал под одежду и жалил так, что открытые части тела распухали и краснели. Из-за этого даже коров выпускали на пастбища только ночью, когда гнуса становилось чуть меньше.