Это выглядело так: начинает светать, и глаза невыносимо горят, веки слипаются от гноя, чешутся. Все люди – и дети, и взрослые, стонали и плакали, терли глаза, не имея возможности видеть вокруг себя, и, конечно, не могли работать. В результате остановилась вся стройка.

Но спиртзавод был объектом стратегическим, и останавливать такую стройку было нельзя. И вот прилетает санитарный самолет (У-2) с бригадой медиков, два врача и сестра обходят дом за домом, насильно разжимая людям глаза и закапывая в них едкий раствор. Как нам потом рассказали, это был английский пенициллин, только что присланный в Россию, и чудо-лекарство как по волшебству остановило эпидемию1. Через неделю боль и зуд прошли, мы снова стали все видеть, старший брат пошел в школу, а стройка возобновилась и вскоре была завершена.

Было и еще одно мероприятие, весьма памятное всем, кто жил в начале войны в эвакуации – это санпропускник, по-другому – вошебойка. Процедура эта включала посещение бани, во время которого вся наша одежда пропаривалась в дезинфекционных камерах и возвращалась нам высушенной и слегка уменьшившейся в размерах. Мы проходили эту процедуру несколько раз за время эвакуации, благодаря чему масса эвакуированных спаслась от эпидемий тифа.

Уже ближе к концу нашего пребывания в Удмуртии меня постигла новая беда: по всему телу возникли весьма болезненные чирьи, крупные, выпуклые, с какими-то белыми гнойными головками. Одна решительная женщина из числа эвакуированных быстро вылечила меня от них – она смело выдавила их, остатки чирьев щедро прижгла йодом и перевязала бинтом с какой-то сваренной ею вонючей мазью. Постепенно все чирьи прошли, а следы от них, похожие на пулевые ранения, остались на всю жизнь.

Работая на лесосплаве, мама сильно простудилась, сначала перенесла на ногах пневмонию, которую не долечила (да и негде было), и, в конце концов, у нее открылся туберкулез. Он был тогда очень распространен, а лечить его в условиях эвакуации реальной возможности не было. Я помню постоянные разговоры о «поддувании» (пневмотораксе), который ей помогал лишь временно, а также о каком-то сульфидине, который трудно было достать.

Весь этот период жизни вспоминается мне как черно-белое, мрачное и местами страшное кино, сопровождаемое стуком вагонных колес, звуками взрывов, криками и скрипами. Единственным музыкальным впечатлением был мамин голос, поющий мне песенку:

Эту песню мама пела мне много раз, и раньше, и позже. Много лет спустя я вставил мелодию этой чудесной песенки в качестве иллюстрации в одну из своих теоретических работ.

К концу 1942 года спиртзавод был построен, начал работать, и маму назначили туда на должность учетчицы – у нее было полное среднее образование, не столь частое среди эвакуированных. Паёк ей немного прибавили, мы стали жить чуть лучше, потому что маме уже не надо было заходить в холодную воду по горло, она больше внимания уделяла нашему воспитанию, читала и рассказывала разные истории из довоенной жизни.

Но болезнь ее развивалась стремительно. Она стала добиваться разрешения переехать на Дальний Восток, на мою родину, где у мамы остались какие-то друзья или знакомые.

К весне 1943 года все было готово к нашему отъезду. Разрешение было получено, и мы стали собираться. Мама сшила всем котомки, мы распределили вещи. Мне, кроме котомки, достался большой чайник, старшему брату – ручная швейная машинка «Зингер» (большая ценность, благодаря которой мама шила и перешивала всю нашу одежду).