Вдруг услышали все трое крик. Вскоре увидели они в окошко, как несет Агафия к крыльцу старшего сына Устиньи, а братья и сестры его вокруг княжны вьются, как пчелы у цветка лазоревого. Девица ребенка плакавшего уложила на лавку в сенях, а сама ворвалась в горницу.

– Воду кипятите скорее! Двое до костей продрогли, один плечо вывихнул.

Прасковья едва ли поняла, в чем дело, но просьбу постоялицы своей выполнила быстро. Бортэ принесла с полатей мешочки с травами. Воик накормил пятерых детей окрошкой – старший уже не кричал, но плакал беззвучно, все бился, стараясь так лечь, чтобы хоть немного боль уменьшить. Ребятишки притихли, ели жадно – давно были голодны. Парень гостей нежданных подбадривал тихонько:

– Эх, дело молодое! У вас сейчас рты что корзинки прохудившиеся: сколько ни положи – еще место останется.

Вышла в сени Бортэ с маленьким кувшином чего-то душистого в одной руке и двумя большими (на взрослого человека) сухими рубахами в другой. Кередка велела тем мальчику и девочке, которые в речку упали:

– Переоденьтесь быстро и выпейте отвар, а не то захвораете и сляжете.

Ребятишки на Бортэ смотрели с интересом. Лицо ее, от всех в селе отличное, не пугало, а голос был приятным. Однако от кувшина дети воротились, пока в сенях не показалась сама Агафия.

– Голубчик да голубушка, без страха пейте, маленькие! Там одуванчика желтого корешок, рябинки ягодки, ромашки цветики…

– Ох, грудь болит!

– Дышать тяжко!

– Вы водицы речной наглотались. Это пройдет скоро, – пообещала княжна, разрезая ножом плечо и рукав рубахи старшего мальчика. – Бортэ, я ему голову подержу. Влей хоть пару глотков. – И девица показала глазами на горшочек, принесенный из горницы и стоявший теперь у лавки с больным ребенком.

Глядя на зареванное, искаженное страданиями, красное лицо, кередка сказала громко: «Гляди-ка, что покажу!» – и скорчила рожу. Чадо то ли удивилось, то ли испугалось, однако рот открыло, и удалось в него влить чуть-чуть отвара из полыни, чтобы боль облегчить. Воик отворил дверь в горницу, чтобы больше света в сенях было, и встал возле девиц и ребенка, держа над ними зажженную лучину. Агафия осмотрела осторожно опухшее место, спустила мальчика на пол, сняла с ноги сапог, размотала быстро портянку – кусок ткани, нужный, чтобы ничего обувка не натерла. Вспомнив все заветы Честимира про вывихи, княжна села к лежавшему на спине ребенку со стороны плеча поврежденного, схватила руку за кисть и запястье, уперлась пяткой в подмышку больному и потянулась назад. Мальчик закричал так, что братья и сестры его, перепуганные, выбежали из сеней во двор, а после затих, будто заснул. Агафия сказала тихо Бортэ и Воику:

– Кость на место встала.

С каким восхищением смотрела кередка на подругу свою! Скука на время была позабыта. Кабы Воик получил такой взгляд, нисколько бы не сомневался парень в том, что в Новом Волчке познакомит матушку и сестриц с молодой женой.

Дети Устиньи добро помнили. От Агафии они теперь не убегали. Издалека девицу приметив, торопились к ней полакомиться чем-нибудь и про новенькое, что на селе случилось, рассказать. Воик, узнав об этом, стал ходить с княжной. С чужаками, еще и у вековухи жившими, в Беркуте встреч больше никто не искал, а жить, как в тюрьме – за стеной каменной и решеткой железной, куда ни один слух из мира человеческого не проходит, не хотелось. Однажды после обеда сидели Воик с охапкой цветов полевых (для Бортэ), Агафия и дети на берегу реки Смородины. Лакомились ребятишки творогом и щебетали:

– У коровы Корнилия родился теленок трехглазый!

– Бабка Пелагея второй год помирает. По двору летает шибче невестки, а всем говорит, что по ночам черти снятся…