Глаза обеих девиц сверкали в полумраке бани. В окно лился бледно-голубой свет луны…

Бортэ теперь училась писать, и Воик, довольный, давал красавице уроки.

– По чертам и резам гадали и читали раньше и люди, и волколаки. Сейчас только в Новом Волчке об этом помнят, а бывшие наши слуги приняли бога нового и буквы иные, – объяснял юноша, вкладывая в небольшую руку кередки костяную палочку-писало.

Бортэ очень старалась, но получалось у нее средне, не сразу и косо-криво, чему девица, привыкшая, что все выходит ладно, дивилась да печалилась скрытно. Она рассказывала Воику:

– Мы не царапаем бересту, а рисуем кистью на ткани или табличках. И указы не слева направо, а столбцами, сверху вниз пишутся. Каждый символ в Новом Волчке означает только звук, а в юртах – целое слово. Много лет назад кереды захватили царство Хуа-го26, откуда родом были мои мать и тетка. Но степные народы сами покорились обычаям рабов своих. С тех пор все, кто у власти сидит или успеха добиться желает, должны двумя языками владеть: на родном мы говорим, на другом, из сожженных и заново построенных дворцов и хижин, пишем. Только мало нас, грамотных, в сравнении с числом остальных кередов и рабов.

Воик сравнивал Бортэ с ветром, распахнувшим где-то в душе его ставни так, что открылись взгляду юноши миры новые и чувства неведомые. И он уже который раз принимался объяснять, как по березовой коре чертить и резать надобно, чтобы получился первый знак в слове «лошадь». Агафия в это время проходила мимо. Кередка окликнула подругу:

– Приедешь в Новый Волчок – подпись свою нигде по-местному поставить не сумеешь! Иди учись.

– Подписи Честимир поставит. А некоторые травы полезные только в конце весны силу набирают, – ответила княжна, поднимая с лавки у самой двери корзину.

Дети Устиньи на заре играли около мостика через Заряницу. Двое лупили друг друга палками. Один ревел оттого, что его с собой «в бой» не позвали, а «мечей» таких хороших на траве и в кустах больше не было. Остальные смотрели на «витязя» и «кереда поганого» и кричали громко – больше от восторга и избытка сил жизненных, чем от страха за людей родных. Самый старший же прыгал по березовым доскам, еле державшимся на бревнах. Издалека увидев спускавшуюся с холма Агафию, мальчик велел ребятишкам:

– Видать, еще одно волосье непетое сюда идет! А ну-ка, готовьтесь ее в речку бросить!

Смеясь и отворачиваясь от девицы, дети пропустили ту до середины Заряницы, а потом с визгом бросились к княжне, намереваясь спихнуть ее в еще не прогревшуюся из-за холодных на редкость ночей воду. Агафия нахмурилась, догадавшись о глупой выходке, и побежала к берегу. Доски, ничем к бревнам не прибитые, заскользили. Старший мальчик упал на мосту и закричал от боли. Его брат и сестра оказались в самой Зарянице. Княжна бросила корзинку на землю, вернулась на ненадежный переход между двумя берегами и выловила детей матери-кукушки из реки: одного за руку, другого за ворот рубашонки. Вместе пятеро ребят и Агафия воротились по проверенной части моста под холм, с которого село Беркут начиналось. Спасенные мальчик и девочка княжну обняли несмело, но крепко, отчего светлая ткань платья Агафии намокла и отяжелела. Старший сын все еще лежал на бревнах, скрючившись, крича и плача. Как ни пыталась красавица поднять его осторожно, ребенок только пуще выл, позабыв, где находится, что с ним делается. Девица велела детям:

– Идем в избу Прасковьи!

Там уже трапезничали. Воик и хозяйка хлебали окрошку из одного большого горшка. Бортэ ложку отложила, ни разу еды не коснувшись, и смотрела в окно с тоской и скукой. «Может, это годы лучшие мои? Неужели я была ханум? Слова моего с трепетом душевным и слуги, и воины ждали. От уборов дорогих сундуки ломились. Где пиры и охоты? Надо было учиться столькому, чтобы во всеми богами забытом Беркуте мхом покрыться?» – думала кередка.