С каждым часом запасы воды и еды у всех становились всё скуднее. Никто не помогал. Ни власти, ни волонтёры, ни гуманитарные организации. Мы были предоставлены сами себе. Иногда – друг другу. Мысли становились медленнее, движения – механическими. И только редкие случайные моменты дарили искры человечности.
Один из таких случился, когда мимо нашей машины прошёл молодой мужчина с двумя пустыми бутылками в руках. Он, улыбаясь, сказал:
– Иду к ручью воду попробовать. Если к вечеру не скрутит – значит, пить можно.
Люди вокруг засмеялись. Это был не весёлый смех, а скорее нервный – как спасательный круг. Шутка, брошенная в пустоту, на мгновение наполнила пространство человеческим теплом. Но за этим смехом скрывалась горькая правда: мы все шли вслепую. Всё, на что мы могли надеяться, – это удача.
И всё же, в этой вымотанной, израненной реальности, находились крошечные островки света. Кто-то делился последним куском хлеба. Кто-то давал зарядку для телефона. Кто-то просто смотрел в глаза и молча кивал, словно говоря: «Я рядом. Я тоже держусь».
И в этой изнуряющей борьбе за дорогу, за воздух, за человеческое достоинство, именно такие моменты становились главными. Не власть. Не деньги. Не документы. А простая, живая связь между людьми, которой не могла убить даже самая долгая дорога.
Однажды к нам подошёл мужчина с двумя детьми. Смущённо, почти шёпотом, он попросил немного еды – всё, что у них было, уже закончилось. Ему было явно неловко. Глаза – усталые, покрасневшие от недосыпа и стыда. Я положила руку ему на плечо и сказала:
– Не стесняйтесь. Мы все здесь одинаково выживаем.
Мы разделили с ними наш горячий обед. Простая гречка с тушёнкой – в тот день она показалась нам самым вкусным блюдом на свете. В этом скромном ужине, на пластиковых тарелках, разогретом на туристической горелке, было больше человечности, чем в любом богато накрытом столе. Это был обед не про еду – это был обед про поддержку, про тихую, безмолвную солидарность.
На третий день, в обед, мы листали новости в Telegram, почти машинально. И вдруг – сообщение, от которого защемило в груди:
«С завтрашнего дня мужчин призывного возраста перестанут выпускать за границу».
Это было то, чего мы боялись с самого начала, но всё ещё цеплялись за надежду, что этого не случится. Мой муж – именно в этом возрасте. В этот момент не было времени на панику. Решение пришло почти мгновенно, как отрезок – резкий, болезненный, но единственно возможный: он должен ехать один. На велосипеде. Пересекать границу в одиночку. А я остаюсь с детьми в машине.
Прощание было как обрыв. Невыносимо тихое, без пафоса, без слёз. Всё происходило в тишине, в которой гремел страх. Внутри всё дрожало от ужаса, но снаружи я была камнем. Я говорила уверенно:
– Всё будет хорошо. Я справлюсь.
26 сентября, ровно 16:00. Мы отвязываем один из велосипедов от крыши. Он берёт с собой 200 долларов, паспорт, небольшой рюкзак со спальником и немного еды. Мы обнимаемся. Его взгляд – спокойный, но я чувствую, как и в нём дрожит страх. Он уезжает. Просто уезжает. А я остаюсь. Среди десятков машин. С двумя детьми. В этой гремящей тишине, где каждое лицо – чужое, и каждая минута – вечность.