– Нэй-анки, Мать Огня…

– Во-во!.. Так я что же, получается, шаман?..

Остальные засмеялись, поддерживая шутку. Все, кроме пожилого. Он сурово поглядел на шутников и сказал:

– Не гоже глумиться над убогими! Остяки – добрые охотники, ясак исправно платят, недрачливы. Так пусть себе поклоняются своим духам. А что до костра, так его и перенести недолго…

– Да брось, Куяныч! – отмахнулся молодой шутник. – Вдругорядь запалим вон там, на взгорке. Не теперь же?..

Он встал и принёс ещё пару поленьев, аккуратно пристроил их к изрядно прогоревшему шалашику.

– Зачем дрова понапрасну жжёшь? – рассердился Куяныч. – И так жара несусветная стоит, а чаёвничать мы закончили!

В тот же миг раздался оглушительный треск, одно из поленьев лопнуло, выбросив в стороны огненные капли горящей смолы. Кому-то попало на штанину, кому-то на сапоги, а одна капля долетела до границы очищенного круга и зажгла-таки опавшую хвою. У костра поднялась суета.

Дровосеки кинулись тушить одежду и обувь, кто-то изловчился и развалил костёр длинным суком, и только Куяныч не растерялся, бросился к начинающемуся пожару и накрыл его своей холщовой рубахой. Огонь потух, но на рубахе с нижней стороны появились две большие обугленные прорехи.

– Эхма, Куяныч, – расстроился молодой шутник, – последнюю рубаху испортил!.. В чём ходить-то будешь?

– Мне рубаху жена заштопает, – проворчал тот, – а ты вот лучше скажи, зачем сырьё в костёр положил?

– Да сухие чурки были, вот те крест! Они ж от того старого комля, что мы два дня тому выкорчевали…

И только Кирьян, как завороженный, молча смотрел на прогорающий костёр и не шевелился. Потом вдруг поднялся и громко, на всю поляну выкрикнул:

– Семь!..

Дровосеки удивлённо уставились на него, прекратив споры.

– Что – семь? – поинтересовался Куяныч, трогая парня за плечо и поворачивая к себе лицом.

– Семь их было, смоляных плевков!.. – У Парфёнова снова задрожали губы. Показалось, он вот-вот разрыдается от накатившего страха.

– И что?..

– У Нэй-анки семь языков!..

– Ну, паря, хвостом тя по пяткам! – ошарашенно покрутил головой Куяныч. – Навёл страху!.. Давай-ка езжай до дому, не до тебя нам…

Но Парфёнов отказался и заявил, что поможет с укладкой леса под крышу. Дровосеки собрались в хоромине. Настроение у всех было паршивое. Куяныч как старший сказал:

– Духи духами, а работу нам никто не отменял. Надо до вечера ошкурить и обтесать стволы, что утром завалили, да под крышу занесть. Пошли!..

Но они не успели. Часам к пяти пополудни погода начала резко меняться. Небо затянули отяжелевшие влагой облака, поднялся порывистый холодный ветер, в лесу стало сумеречно.

– Переждём грозу здесь, – решил Куяныч, хотя Кирьян его отговаривал. – Не пойдём в усадьбу.

Они забрались поглубже и повыше, на самый верх бревенчатой пирамиды, надели на себя всё – что у кого было, так как распоясавшийся ветер быстро остудил разгорячённые работой тела. Гроза же пришла необычная – сухая. Небо враз стало тёмно-сизым, лохмы туч неслись над самыми верхушками сосен. И вот сверкнуло. Спустя долгую минуту накатился тяжёлый рокот. Ветер было притих, но тут же рванул с новой силой. Ещё через четверть часа заполыхало и загрохотало так, что уши заложило, а в глазах у людей запрыгали цветные «зайчики».

Конь Парфёнова, привязанный к угловому столбу хоромины, испуганно запрядал ушами, заржал и рванулся прочь, порвав уздечку. Кирьян бросился ловить его, почти нагнал у кустов смородины – конь не смог перепрыгнуть их и заметался, ища проход. И в этот момент ослепительная лиловая вспышка буквально залила мертвенным светом всё вокруг на несколько долгих мгновений, потом стремительно сжалась в огненное копьё и вонзилась в крышу хоромины.