Ненавижу август! Липкая, противная, дурманящая до головокружения сто раз несносная жара! Сейчас бы спуститься с Замковой горы вниз, к Каменке, запрыгнуть на выложенные поперек узенькой речушки валуны, пробежаться по ним до середины и оттуда плюхнуться бомбой прямо в холодную воду. Черт с ними, с пиявками. Всю кровь все равно не выпьют.

Но сначала горчичники. Генке. Сумел ведь простудиться в такую жару… Нащупав за пазухой тонкую пачку, я свернул в переулок и неожиданно оказался посреди огромной, что-то вполголоса обсуждающей толпы почему-то довольно тепло и не по сезону одетых людей с чемоданами в руках. Толпа доходила до конца бывшего Милицейского переулка, названного так в честь находившегося там до войны районного отделения милиции, в кабинетах которого теперь заседали полицаи. Прежние «аншлаги»1 с нумерацией домов и названием переулка с фасадов зданий немцы сняли сразу, а другие так и не повесили. Наверное, название еще не придумали. «Хотя, что тут думать? Был Милицейский переулок, а раз теперь там полицаи, – значит, будет Полицайский», – усмехнулся я, довольный собственной догадкой.

– Здравствуй, Волынчук!

– Здравствуйте, Борис Аронович!

Наш учитель математики. Глянь! – в новёхоньком костюме! Ни разу в таком его не видел. И жена с ним рядом. В красивом выходном платье, огромные красные бусы, видные за километр, и даже волосы на бигуди наверняка еще с вечера накрутила. Вырядились, как на концерт, – ей Богу!

А может и вправду музыкальное мероприятие намечается? Баян в чехле стоит на тротуаре. А вот еще один. Мальчик, лет семи, стоит в сторонке, прижимая к груди футляр со скрипкой, будто бы это его самая большая ценность и взрослые наконец-то доверили ему ее охранять. Он стоит, не двигаясь и абсолютно не реагируя на свою младшую сестру, девочку лет трех, истово, но безуспешно норовящую извлечь из кармана его коротких штанишек нечто, видимо, для нее весьма желанное. Она пыхтит, сопит и капризничает, левой рукой пытаясь вытолкать это «что-то» наружу, а правой хоть как-то зацепиться за него. Для этого ей приходится подниматься все время на цыпочки, – что еще больше ее раздражает, – и я уже отчетливо слышу сквозь низкий и глухой рокот переговаривающейся толпы ее настойчивое хныканье:

– Ябака, дай ябака!

Мимо меня, поддерживая под руки пожилую женщину, прошли двое невероятно похожих друг на друга молодых парней.

– Не волнуйтесь, мама. Нас же не в Сибирь отправляют. Мы с Яшей, как только прибудем на место, сразу же вам напишем. Почта, говорят, работает уже очень хорошо. У немцев с этим пребольшой порядок. Они даже новые почтовые марки выпустили, и Яша их немедленно купил.

Спохватившись, женщина резко остановилась и, посмотрев на второго сына, вскрикнула:

– Ой, Яша, а марки? Марки ты не забыл?

Он нежно погладил мать по руке и, ласково заглянув в глаза, мягким голосом успокоил:

– И марки с конвертами; и чернила; и запасные перья; и, конечно же, бумагу, – все взял, ничего не забыл!

Они продолжили свой путь, и какое-то время я все еще слышал ее встревоженно-жалобный голос:

– И все-таки несправедливо. Что из того, что я русская, а муж еврей? Я же мать! Пусть русская, – но мать! Почему мне не позволяют ехать вместе с сыновьями? Был бы жив ваш отец, он бы непременно добился, чтобы нас отправили вместе…

Ага! Значит, все эти люди куда-то едут! И ясно, что не в Сибирь. Но куда? Я, конечно, знаю, что от любопытства дохнут кошки, – но я же не из-за любопытства! Я из-за любознательности! Да и заболевшему Генке будет что рассказать…

Помогая себе локтями, я протиснулся к полицейскому участку, из которого прямо на улицу вынесли два стола с пишущими машинками на них. Писари, нажимая клавиши, приводили в действие литерные рычаги, те громко отстукивали имена и фамилии проходящих регистрацию людей и замолкали лишь для того, чтоб на секунду уступить место визгливому скрежету сдвигаемой в начало строки давно заезженной каретки.