Ну вот, наконец-то, Еврейский базар, и сразу за ним спуск. Крут и извилист. Сходу сбежать – вряд ли удастся. Были смельчаки, но зачастую это заканчивалось сломанными руками или ногами, а то и разбитой головой. Присев на краю обрыва и за спиной упершись ладонями в землю, мы вытянули ноги вперед и, быстро ими перебирая, начали свой сорокаметровый спуск.

Мелкие камешки больно врезались в ладони; поднятая шарканьем ног сухая пыль заполняла глаза, нос и, вызывая нервное подергивание, скрипела на зубах; пропитавшаяся молоком сорочка накрепко прилипла к груди. Теперь главное не сорваться и не покатиться кувырком вниз. Главное не сорваться… Ещё десять метров… пять… ну, наконец-то! Я оглянулся и посмотрел вверх. Никто нас больше не преследовал. Сняв обувь и запрыгнув на выложенные поперек реки камни, перескакивая с одного на другой, мы перебрались на правый берег, и оттуда, босыми пятками по мокрой траве, добежали до моста на Подол. Только там можно было остановиться и перевести дух.

Скинув уже задубевшую от молока сорочку и простирнув ее в реке, я лег на мягкую, влажную от росы траву и уставился в утреннее, еще не жаркое небо. Генка, жуя соломинку, присел рядом и о чем-то задумался.

– Что у него с головой стряслось? Откуда кровь? – повернувшись к Генке, спросил я.

– Ты ничего не видел? – удивленно спросил он.

– Нет. Глаза открыть не мог. Молоком залило.

– Ну вот, – вздохнул Генка, – такое пропустил! Видел бы ты его харю, когда я его по башке крынкой долбанул. Будто черствый пончик в одно место запихнули.

– А-а-а… так это ты его…

– А кто еще? – Генка обиженно отвернулся и сплюнул на траву, – тебя ногами топтали. Что оставалось? Убежать?

– Спасибо, Генка, – благодарно улыбнувшись, я слегка пожал его плечо.

«Хорошо, что есть такой друг, как Генка. Поддержит. Заступится. А у девушки из очереди такого наверняка нет. Муж, как сказала старая ведьма, на фронте, и защитить ее некому».

Мысли о ней не покидали меня. Неожиданно возникшее чувство солидарности не позволяло дольше оставаться равнодушным к ее судьбе, поскольку и моя собственная вдруг оказалась сопричастной. Сегодня и с ней, и со мной обошлись несправедливо. Сегодня ее и меня избили, унизив ни за что. Кто-то решил воспользоваться безнаказанностью, в поисках жертвы ткнул пальцем в небо, – и жребий пал на нас. Так нас с Генкой еще и ограбили, уничтожив молоко и лишив еды! Хотя ее, конечно, тоже. Не важно, что по другой причине. Результат один. Как же хочется отомстить! Насолить, напакостить, сделать что-нибудь эдакое гадкое, чтобы всё, что они творят, возвернулось с лихвой. Представился бы такой случай, – было бы здорово…

– Искупаемся? – предложил я.

– Не знаю, – ответил он, – честно говоря, мне не очень хорошо.

Я прикоснулся ко лбу Генки и точно: он совсем был горячим.

– Да ты, брат, заболел, – сочувствуя, произнес я, – давай-ка домой, а то твоя бабушка, верно, испереживалась.

Баба Галя, услышав о нашем неудачном походе за молоком, еще долгое время, ругаясь, посылала всевозможные проклятья на головы бессердечных полицаев, а под конец пообещала сходить к знакомой гадалке, – якобы настоящих цыганских кровей, – и попросить, чтоб та на них порчу навела. Затем, подуставши, махнула рукой, сказала: «Бесы они. Черт им судья» и пошла на кухню валерьяны в стакан накапать. Генка лежал в постели и, прижав мокрое полотенце ко лбу, изредка постанывал в такт бабушкиному праведному возмущению.

Что ж… молоко не донесли, оладий не поели, придется домой голодным топать. Распрощавшись с Генкой и его бабушкой, я пообещал назавтра взять у матери горчичники и отправился домой, размышляя о том, что будет, если мы снова нарвемся на этих двух полицаев. Думаю, не поздоровится. Теперь придется площадь аккуратно обходить. Хотя, не вечно же им там торчать. А вдруг это именно их патрульный пост? И если все-таки поймают? Не убьют же! Но изобьют – это точно. А может, в полицейский участок заберут да там добавят. И не пожалуешься никому. Все сами боятся. Эх, скорее бы Красная Армия разбила этих проклятых немцев. Под Киевом, говорят, наши крепко их бьют. Ничего, добьют. Обязательно добьют. Немцам Киев никогда не взять! А оттуда прямая дорога к нам. Сто километров с небольшим. А что такое сто километров для Красной Армии? Пустяк! Вот тогда-то мы всем этим гадам и предъявим. За все ответят! Когда наши вернутся, я даже участковому Кошкину буду рад, – хоть он и сволочь! Но если он нас от немцев и полицаев избавит, я все ему прощу. Так и скажу: «За освобождение нашего города заслужили вы, товарищ Кошкин, низкий поклон и мое личное прощение». Да. Именно так я ему и скажу.