Саша с дедом приблизились к заснеженному перрону. Вокзал в этот час был пуст, одинокие фигуры темнели там и тут. Несколько фонарей освещали платформу и небольшое двухэтажное здание вокзала. Саша принялась вытягивать шею, вглядываясь в ночь, откуда вот-вот должны были показаться сначала круглый светящийся глаз, а следом змеевидное туловище поезда. По громкоговорителю раздался монотонный женский голос, и Саша не могла разобрать, что же объявляют. Наконец, на перроне началось ощутимое оживление, народу сразу прибыло, и дед, взяв Сашу за руку, пошел куда-то в сторону.

– На третью подают сегодня! – бросила пробегавшая мимо женщина.

Дед и Саша шли быстро, как и большинство людей вокруг, а некоторые даже бежали.

– Странно, – сказал дед скорее в воздух, чем обращаясь к Саше, – первый раз вижу, чтобы московский не на первую подавали.

Они по мостику прошли вглубь вокзала, и дед, каким-то только ему известным способом прикинув, где остановится нужный ему девятый вагон, нашел место среди встречающих. Люди были оживлены, переговаривались, посмеивались. Мигали огоньки сигарет, и мужчины прикуривали друг у друга. Кто-то недоуменно поинтересовался, почему московский поезд подают не на первую платформу, но люди только пожимали плечами, никто не знал.

Ожидание несколько затянулось, но, наконец, раздался резкий гудок, и немигающий магический глаз показался вдали и, приблизившись, быстро вырос. Колеса стучали медленнее и медленнее, как все сильнее заедающая пластинка. Отфыркиваясь, поезд остановился. Саша обнаружила себя ровнехонько напротив девятого вагона, дверь которого распахнулась, и проводница в форменной одежде и шапке-ушанке ловкими движениями вытерла поручни и опрокинула металлическую площадку. В предбаннике вагона уже маячили молодые веселые лица – из Москвы на каникулы возвращались студенты, – и кто-то подпрыгивал, подтягивался на цыпочках от нетерпения под неодобрительным взглядом проводницы. Эммы не было среди счастливых молодых людей, которые тут же принялись спрыгивать в объятия не менее счастливых родителей. Дед стоял чуть в стороне, неподвижно, и Саша видела, что лицо его уже начало суроветь: он всегда придавал огромное значение внешним выражениям любви, требовал от дочерей и внучек поцелуев и объятий, и его самолюбие страдало от того, что люди вокруг догадывались, как, возможно, вовсе не горячо младшая дочь этого серьезного мужчины любит его.

Люди между тем продолжали тянуться. Схлынула волна молодежи, начали выходить командированные с тяжеленными чемоданами, нагруженными покупками, главным образом, столичными продуктами. Даже запахи появились новые: чуть уловимый аромат копченой колбасы и – дурманящий – бананов и апельсинов. Эти пассажиры выглядели озабоченно. Встречающие одаривали их короткими поцелуями и деловито помогали вытаскивать багаж. И среди этих Эммы не было.

На перроне все шумели и суетились, но толпа заметно поредела. Из плацкартных вагонов людей выходило больше, и выглядели они попроще: бабушки в серых шерстяных платках и темных драповых пальто, с узлами в руках вместо аккуратных чемоданов. Этих никто не встречал, они перебирались с железнодорожного вокзала на автобусные станции и ехали вглубь огромной области, в свои более чем провинциальные – провинцией был Сашин город, – почти несуществующие городки и деревушки, обозначенные точками на карте в краеведческом музее. Были и мужчины, немолодые, невысокого роста, но женщины преобладали значительно.

Из купейного девятого, похоже, вышли все. После некоторого перерыва появилась молодая пара. Муж тащил чемоданы, а жена несла на руках заспанного ребенка. Их встречала пожилая ярко накрашенная дама, которая выхватила малыша из рук матери и стала шумно целовать его, оставляя на щеках следы багровой помады. Они быстро ушли с платформы. Саша начала скучать и замерзать, и уже пританцовывала на месте.