Интересно, когда бы я очнулась, если бы не Трис?

И как бы я выбралась из леса – по всем этим сугробам и холоду, голая и не в себе?

Это и так оказалось не слишком просто. Мы возвращались по следам: они шли ровной строчкой, словно Трис точно знала, куда ей идти. Наверное, так оно и было. Она могла сперва найти меня галкой, а потом обратиться и переодеться, чтобы вернуться ко мне человеком. Она упоминала, кажется, что ласка пыталась драться.

Когда мы вышли к поселку, совсем стемнело. По полю носились, поднимая снежные клубы, два молодых оленя; в длинном павильоне с раздевалками горели теплом редкие окна.

– Мне все время кажется, что за мной наблюдают, – тихо пожаловалась я. – Как будто бы взгляд жжет спину.

– Радоваться надо, – проворчала Трис.

Но было как-то нерадостно.

Вечерний поезд мы все-таки пропустили. Сидели на перроне и ждали ночной, которым возвращалась с производства в город последняя смена; Трис купила в ларьке жирный беляш в промасленном бумажном свертке и жевала его, урча и вытирая пальцы снегом.

Она ничего не говорила и не читала мне нотаций, как стала бы делать Ливи, и за это – и за все остальное – я была ужасно ей благодарна.

– Ничего не хочешь мне сказать? – пытливо спросила Трис, когда мы наконец сели в поезд.

Я покачала головой.

Ночью мне снились кошмары. В них я снова и снова убегала от оскаленной, наполненной пеной лисьей пасти, ныряла в ледяную воду, тонула, плыла, потом опять бежала, потом почему-то разрывала в кровавую кашу мышей, а затем желтые зубы смыкались на моей шее.

Белое пятно-стрелка между залитыми кровью глазами. Моя бурая кровь, заливающая темно-рыжую шерсть. Брызги, пачкающие роскошный светлый мех на груди.

Хруст. Это ломаются мои кости.

Я не просыпалась с криком уже лет пять; все это давно уже пройдено; но надо же – ничего не забыла, но надо же – каждый раз, оказывается, как первый.

Утром долго сидела, обхватив голову руками и понемногу раскачиваясь. Горьковатый привкус крови так и не вымылся с языка.

Наконец решилась. Стянула с шеи перекрученный шнурок, погладила толстый медный круг, покрытый вязью слов. Узор метеоритного железа загадочно мигал, играя бликами; капля ртути тягучей волной омывала свою стеклянную тюрьму; промасленная деревянная бусина пахла чем-то травным, лесным. Я проколола палец левой руки и долго давила подушечку, пока темная кровь не собралась в горошину.

Капнула.

– Возьми мою кровь, чтобы связь уснула и забылась, чтобы написанную дорогу заволокло туманом… чтобы я стала свободна от всего, что придумано для меня… чтобы…

Слова во мне давно проникли друг в друга, перемешались, склеились в единую цепь намерения и чувства.

Я услышала, как ласка тихонько пискнула, недовольная. На секунду мы посмотрели друг другу в глаза: в ее – пугливая растерянность, в моих – усталая жесткость.

Она склонила мордочку и спрятала нос в лапах, и снотворный туман затопил ее белую шерсть.

Каждый раз в такие моменты мне почти ее жалко. Я знаю: как любой зверь, она хочет другого. Она хочет воплощаться, она хочет участвовать, она хочет разделить со мной жизнь, все события и все мои порывы. И, наверное, ей давно надоело спать.

С другой стороны, никто не заставлял ее попасться мне. Я-то обозналась; а она могла бы выбрать кого-то другого, не так ли? Оскалиться, зашипеть, метнуться хищной молнией – и не даться мне в руки.

От этого всем стало бы лучше.

В Огице многие пользуются амулетами, их приносили иногда и в мастерскую Чабиты, и мне приходилось их чистить. Они обычно довольно простые: из гагата вытачивают гладкие кольца и покрывают знаками, иногда добавляя бусину окаменевшего дерева. Двоедушники носят их на плотном шнурке на шее, а кое-кто даже вместо серег.