– Здравствуй, Гриша! – услышал я звонкий голос Ивана.

Товарищ мой выделялся в толпе: моложавый, высокий, в отличном костюме, он был скорее похож на артиста, чем на большого ученого.

– Да-а, Ваня, ты до сих пор так же мало похож на профессора, как я – на студента. Отлично выглядишь!

Тот засмеялся:

– Стараемся, Гриша, быть в форме! Да и ты молодец: только вот, кажется, похудел. Но это даже неплохо. Потом расскажешь мне, что у тебя за диета.

«Видел бы ты эту диету…» – ухмыльнулся я про себя.

Тут как раз подошел Сашка Жуков. Он шагал грузно, вразвалку – как ледокол, раздвигая толпу.

– Здорово-здорово! – загудел его бас.

Обнимаясь с ним, я едва смог свести за его спиной руки.

– Ну ты, Сашка, кабан: и откуда в тебе что взялось? Раньше, бывало, соплею перешибешь…

Посмеялись. Было грустно и радостно встретить старых друзей. Удивительно, но уже через пару минут я видел их словно бы прежними, двадцатилетними – проступавшими сквозь их теперешний облик. И Сашка Жуков казался мне вовсе не тучным гигантом с багровым лицом, а худым пареньком, с которым мы вместе лазили по водосточной трубе в общежитие педучилища, с которым как-то переночевали в медвытрезвителе и с которым я и сейчас бы пошел, как говорится, в любую разведку. Только странным казалось, что этот парнишка вставлен зачем-то в тяжелое, с одышкой шагавшее тело и надел маску оплывшего, на ходу трясущегося лица.

– Ну что, орлы? – гудел, как из бочки, Жуков. – Где будем выпивать и закусывать?

Иван предложил:

– Как вам японская кухня? Знаю отличное место.

– Мне все равно, – махнул рукой Жуков. – Лишь бы не слишком шумно: а то ведь толком и не поговоришь.

На министерской машине – у Жукова был персональный водитель – поехали в дом на набережной, в ресторан «Рис и рыба». Иван с Сашкой на заднем сиденье оживленно спорили о государственных дотациях на науку, а я, сидя рядом с водителем и слушая их перепалку вполуха, с любопытством приезжего рассматривал город. «Сколько ж я здесь не бывал? Лет десять… Да, принарядилась Москва-матушка, ничего не скажешь. Ее теперь и матушкой-то не назовешь: больно уж молода да нарядна…»

Смеркалось по-зимнему рано, и я чувствовал, как погружаюсь в почти незнакомую мне жизнь вечерней столицы. Казалось, что одна Москва, озабоченно-серая, будничная и дневная, быстро тонет в густеющих сумерках – уже были включены фары, – а место ее занимает другая, таинственная и манящая. Эта другая Москва проступала из тьмы, громоздила свеченье реклам, переливы витрин, бесконечные реки огней магистрали – навстречу нам текли огни белые, а впереди нас рубиново-красные, – и я с облегчением чувствовал, как моя тоска растворяется в море безбрежной, сиявшей огнями столицы. Рекламы вспыхивали, мерцали – а надо всей этой огненной роскошью нависали багровые низкие тучи, отражавшие свет московских огней.

Возле дома на набережной едва нашли место, где можно припарковаться. Иван повел нас уверенно: мимо охраны, через шумный зал казино, в гардероб, где с нас ловко сняли пальто, а потом к лифту, который поднял нас в зал японского ресторана.

– Ну как вам здесь? – потирая ладони, спрашивал Подобед.

– Красиво, – ответил я искренне.

Через стеклянную стену были видны освещенные башни Кремля и вознесенная в небо свеча-колокольня Ивана Великого. Те, кто сидели за столиками, будто парили на фоне ночной темноты, среди разноцветных столичных гирлянд.

– Не люблю я эти иллюминации, – пробурчал Жуков, садясь спиною к Кремлю. – Значит, так: мне попроще чего. Ну, там, водки, огурчиков… И чтоб никаких червяков и лягушек!

– Лапоть ты, Сашка! – смеялся Иван. – И как тебя только в твое министерство пускают?