– Мрачные вещи ты говоришь, брат, – отозвался Василий, московский стрелец. – Выходит, что сюда не дошел еще царский указ, чтоб не имать у народа последнее.

– А что, в Москве не берут последнее? – вмешался в разговор еще один местный стрелец. – Ваши московские стрельцы, наши товарищи, они что, надысь ради потехи, что ли, под огневой бой мушкетов да пищалей пошли? Демка Валуев, посыльный десятника Кирьяна Ведерникова из Пыжова полка, что нынче прискакал в Ливны, чтобы предупредить сродника о мятеже, сказал, что беда идет. Полковники совсем осатанели. Сказал, что не только их, но их семьи изводят. Заставляют, говорит, детей наших да женок работать на своих вотчинных землях как последних холопьев. Денег положенных не платят. Никакой управы на них не найдешь. Боярин Языков да Юрка Долгоруков, говорит, их защищают, облыжно обвиняют, что мы якобы пьяных челобитчиков к ним посылаем. Нещадно секут их на съезжей избе. Третьего дня, сказывал Демка, учинили мирным стрельцам расстрел на Пожаре2^{> [1] [2]}. Беда. А теперь, когда царя, нашего защитника, не стало, будет еще хуже, скоро всех стрельцов холопами сделают. Смотрите, и сюда придут, если, говорит, вы в своих окрестностях не поддержите нас, то ваш воевода и вас всех в бараний рог скрутит. – Последние слова стрелец проговорил вполголоса с оглядкой на целовальника и его помощников.

Возбужденный сказанным, стрелец нервно зачерпнул мед дрожащей рукой и почти залпом опустошил кружку. Петр сразу же вспомнил своего товарища по школе, стрельца Никодима, которого по приказу боярина Языкова покалечили на дыбе, вывернув ему руки из плечей.

– Что верно, то верно, – встрял в разговор широкомордый, с насупленными бровями кряжистый стрелец. – Это на Москве, после того как государь отменил насильства к питухам, целовальники перестали выколачивать из них деньги и разрешили родне забирать их из кружала еще до того, как они пропьются до креста. А у нас и по сей день все по-старому: если питух пьет, никто не смеет ему мешать и отговаривать – ни сродственник, ни друг, ни жена, ни сын. А если пил в долг да не отдал вовремя, то кабацкий голова зовет подьячего, тот пишет челобитную воеводе, а тот, согласно оной, отдает должника на откуп крепким артельщикам, которые выставляют его на площади перед воеводской избой на правеж. Бьют батогами нещадно, пока кто-нибудь из родни или кто другой не выкупят страдальца из жалости и не заплатят долг. Злодеи! – в сердцах воскликнул насупленный стрелец и тоже зачерпнул полную кружку меда.

– А почему воевода не усмирит целовальника, который не разрешает родственникам увести бражника домой? Ведь есть же царский указ! – простодушно спросил Петр.

– Почему, почему, – хохотнул стрелец с косматыми бровями, – да потому, что и мы, стрельцы, и сам воевода зависим от кабацкого головы и его дохода.

– Это как так – зависите?! – в один голос изумились наши герои.

– А так! – поддакнул еще один стрелец. – А ну, Степан, расскажи им.

Степан, пожилой стрелец, сдвинулся по скамье к краю, отхлебнул из кружки меда и, причмокивая, проговорил:

– По указу нашего царя-батюшки воевода должон нам ежемесячно платить жалование за нашу службу. Но денег у него нет, Москва не дает. Ему говорят: казна истощала, дыр в государстве много… Приказали воеводе столковаться с кабацким головой. А для этого из Москвы прислали думного дьяка с царским указом о выплате нам положенного жалованья из «напойных денег». Кабацкий голова воспротивился, говорил: «Чем, мол, я буду в царскую казну откупные платить? Нет, говорит, даже полденьги не дам». Дьяк ему отвечает: «Под батоги пойдешь!» А тот ему: «А если я не соберу откупных, так меня на правеже кнутом бить будут. Велика ли разница?» Долго спорили, потом все одно сговорились. Голова дает деньги, но с уговором, чтоб воевода не препятствовал стрельцам приходить в кружало и веселиться там и чтоб разрешил на кабацком дворе и в питейном зале устраивать скоморошеские пляски с медведями, бесовские игры с гулящими девками, а питухам играть в кости. Вот так!