Монахи молчали.

– У нас в повозке больной человек. Еще отец Макарий сказал, что братия нам поможет… – И он вопросительно посмотрел на монахов.

Те продолжали еще некоторое время молча смотреть на незнакомцев, затем один из них наклонился к послушнику и что-то сказал тому на ухо.

– Келарь Вениамин просит показать больного, – сказал мальчик.

– А почему он это передает через тебя, а не спросит нас напрямки? – удивился поведению монахов Петр.

– В общежительных монастырях иноки не могут разговаривать с мирянами, они общаются только с братией и с Богом.

– Филипп! – позвал возницу Готфрид. – Покажи монаху помяса.

Филипп закинул края полога наверх, монах подошел, посветил фонарем и посмотрел на стонущего мужичка, затем молча вошел в калитку, отдернул засов, открыл ворота и что-то шепнул послушнику.

– Езжай туда, дядя, – сказал мальчик, указывая рукой во мрак. – Там стойло для ваших лошадей, есть и сено. А справа от конюшни жилье с кельями, где вы будете ночевать.

Филипп сощурил глаза и всмотрелся в темень.

– Ты чего-нибудь видишь, дьяче? – спросил он смотревшего в ту же сторону Петра.

– Вижу силуэты построек и больше ничего. Давай, поезжай осторожно. Вдруг там рытвины или ямы.

– Дорога в рытвинах, но глубоких ям нет, – сказал юный послушник, сопровождавший их.

Стойла для лошадей были добротные, и сенник был полон кормов. Пока стрельцы и возница Филипп кормили, поили и устраивали своих лошадей и повозку под навесом, послушник Кирюшка подвел Петра и Готфрида к длинному, в один этаж, сараю.

– Здесь гостевые кельи, – сказал он. – Можете занимать любую.

Петр подошел к первой двери, дернул за ручку, дверь хрипло скрипнула и, соскочив с верхней петли, отвалилась боком поперек проема. Приладив дверь к стене, послушник с фонарем вошел внутрь. Друзья последовали за ним. В нос им пахнуло сыростью и прелой соломой. Келья оказалась чуть больше квадратной сажени – что тебе могила. Ни окна, ни стола – только скамья да лавка по длине кельи, на которой высокий человек наподобие Петра вряд ли смог бы поместиться. Пол дощатый, прогрызенный либо мышами, либо крысами. Из-под него шел запах гнилья и падали. Петр и Готфрид достали из своих сумок сальные свечи, запалили их и расставили по периметру лавки. Лавка была такая же гнилая и мокрая, как и пол. Делать было нечего, что есть, то есть. Послушник сбегал под навес за сухой соломой. Друзья засыпали ею пол. Затем аккуратно уложили измученного помяса на лавку. Мужик продолжал непрерывно стонать. Голос его осип, а из горла временами вырывались свистящие хрипы. Петр снял с него исподнюю рубаху и стянул порты. При этом из тщедушного тела вырвался такой душераздирающий крик, что его, наверное, услышала не только монастырская братия. На теле мужика не осталось живого места. Седая грудь, впалый живот и дряблые ноги были сплошь в синяках. Друзья перевернули его на живот, чем вызвали у него не меньшую боль чем тогда, когда укладывали на спину. Спина была темно-багрового цвета с запекшейся кровью на клочьях кожи.

– Надо бы осмотреть плечевые суставы, – сказал Петр. – Ты заметил, что, когда мы его переворачивали, руки болтались в разные стороны, как будто сорвались с привязи. Как думаешь, от чего он так кричит: от того, что мы его ворочаем, или от того, что у него вывихнуты суставы?

Готфрид удивленно посмотрел на Петра:

– Думаю, от боли!

– Ну да, – смущенно проговорил Петр. – От чего же еще можно стонать, если не от нее, откуда бы она ни исходила. Я помню, как мучился Никодим, когда ему вывернули плечи, он себе места не находил, был весь зеленый. Я попробую вправить ему суставы, но сначала чем-то надо унять боль, а то может не выдержать.